И вот теперь каждое воскресенье — как, например, сегодня — этот пожилой китаец снова становится на один день рыбаком, однако уловы стали очень маленькими, потому что фабрика, на которой он работает, выбрасывает в реку слишком много целлюлозы и хлора… Поэтому он довольствуется тем, что слушает тетеревов, которые, усевшись на ветвях высоких сосен, все еще поют здесь по утрам. То, что поведал мне Юнсилу, могли бы рассказать о себе многие рыбаки, живущие на берегах таких же маленьких маньчжурских рек.
— А где ты выучил английский?
— На фабрике. Мой приятель выучил этот язык в армии, поскольку служил в войсках связи. Затем он угодил в тюрьму, а когда вышел на свободу, то приехал работать сюда.
Чтобы как-то скрасить себе жизнь на неинтересной работе, на которой часами приходилось совершать однообразные действия, Юнсилу придумал для себя антидот: он попросил приятеля, который жаловался, что забывает английский язык, потому что нет возможности в нем попрактиковаться, обучать его, что тот и делал в течение восьми лет. Сейчас они разговаривают между собой в основном по-английски, и Юнсилу, которому почти не предоставлялось возможности пообщаться на английском с кем-нибудь еще, кроме своего приятеля, ужасно рад, что ему подвернулся я. Расплываясь в широкой улыбке, он болтает без умолку и не позволяет мне снова отправиться в путь до тех пор, пока я не отвечу на многочисленные вопросы, которые он задает о моей стране, моей семье и моей работе.
— А это правда, что в Европе вы работаете в больших отапливаемых кабинетах, причем работаете очень мало, а денег зарабатываете много?
Я объясняю, что это отнюдь не общее правило, пусть даже некоторые люди в европейских странах и в самом деле зарабатывают большие деньги, ничего материального при этом не производя, — например, в сфере финансов. Тут же я пытаюсь на ходу перевести на английский язык удивительное пророчество индейцев кри, которое вспоминается как нельзя кстати:
Только после того, как будет срублено последнее дерево,
Только после того, как будет отравлена последняя река,
Только после того, как будет выловлена последняя рыба,
Только тогда ты поймешь, что питаться деньгами невозможно.
Вопросы и ответы следуют без остановки. Собаки начинают выказывать нетерпение, и мне приходится несколько раз вмешаться, чтобы их успокоить, потому что они — а особенно Дарк — выражают свое желание снова отправиться в путь тем, что дергаются и лают. Однако не может быть и речи о том, чтобы уехать отсюда, не поев и не выпив стакана чаю с этим рыбаком, который выглядит лет на двадцать старше своего возраста. Фабрика, хлор, ядовитые испарения привели к тому, что он состарился раньше времени.
Я покидаю его в твердой уверенности, что эта встреча стала для нас обоих настоящим подарком.
* * *
В течение второй половины дня — как мне иногда нравится делать, когда я нахожусь на санях, — я буду философствовать, вспоминая когда-то услышанную простую, но поучительную историю. Мне на память приходит несколько отрывков из книги Пьера Раби «К счастливой умеренности», которую я прочел незадолго до отъезда.
Я позволю себе — и будет понятно почему — воспроизвести текст объемом в четверть страницы, сопровождая его кое-какими комментариями.
Пьеру Раби было двадцать лет в конце 1950-х годов, когда он решил уйти «обратно к земле» от современной — и оторвавшейся от этой земли — цивилизации, когда у него перед глазами стало появляться то, что позднее назовут Славным тридцатилетием. Во Франции он видит грустное зрелище: и на полях, и на заводах человеку предлагают согласиться на своего рода самоотвержение только ради того, чтобы работал механизм экономики. Но что это за экономика? Вместо того чтобы распределять и перераспределять общие ресурсы между всеми людьми, глядя в далекую перспективу, экономика ограничивается в своем стремлении к безграничному росту тем, что вводит хищничество в ранг науки. Утробная связь с природой нарушена. Природа отныне воспринимается лишь как месторождение ресурсов, которые нужно добывать. Добывать и расходовать. Жизненный опыт позволяет прийти к вполне очевидному выводу: только путем ограничения наших потребностей и наших желаний, путем добровольной сдержанности можно будет порвать с таким людоедским порядком, который называется «глобализация». Только таким образом мы сможем снова сделать человека и природу главной целью всех наших забот и на конец-таки вернем нашей жизни легкость и сладость.
Данная точка зрения, которую некоторые считают упрощенческой и утопической, потому что мир стал неуправляемым, приобретает в свете услышанной мною истории (и на фоне всего этого путешествия) особый смысл. Я, как и Пьер Раби (и, несомненно, не только он), отнюдь не склонен идеализировать прошлое или верить в миф о «добром дикаре». Я также не испытываю особой ностальгии по прежнему миру, который, будучи далеким от идеального, имел очень много недостатков. Однако современный мир, к которому я принадлежу, кажется мне более уязвимым, потому что полностью зависит от сложнейших технологий, которые, в свою очередь, зависят от обычных видов энергии. Мы без труда можем представить катастрофический сценарий для целых народов, которые будут обречены на слепоту и глухоту, если вдруг погаснут все экраны. Мне очень даже может пригодиться ферма, которую я унаследовал от дедушки и на которой сумею жить хорошо, свободно и независимо, если все-таки произойдет подобная катастрофа, признаки которой уже были заметны несколько раз, когда система, в которой мы живем, начинала барахлить. Мы ведь знаем, что в октябре 2008 года (ипотечный кризис) мы едва избежали катастрофы, механизм возникновения и развития которой нам прекрасно известен. Если бы тогда не произошло массированного и согласованного вмешательства правительств наиболее развитых государств с неизбежным и немедленным психологическим эффектом, то через несколько часов банки и прочие кредиторские организации, осаждаемые теми, кто хочет забрать свои денежные средства, начали бы закрываться за неимением достаточных ликвидных средств. Вся Франция тогда бросилась бы в магазины и на автозаправочные станции и опустошила бы имеющиеся там запасы за несколько часов. Офисы опустели бы, службы закрылись одна за другой, парализуя всю систему, прекращая электроснабжение и водоснабжение, ставя под угрозу доставку товаров… Люди бросились бы массово уезжать из городов, и это привело бы к созданию гигантских и трудно ликвидируемых пробок на дорогах. В таком дезорганизовавшемся мире начали бы происходить аварии и утвердилось бы право сильного. Кто тогда смог бы остаться в стороне от этой катастрофы?
А на ферме меня согреют горящие в печи дрова, и я знаю, как раздобыть пищу в лесах, на нетронутых лугах и в прудах Солони. Вместе со своей семьей я вполне смогу жить — просто, но довольно хорошо — в условиях полной самодостаточности. Убежденность в этом является очень важной и действует на меня успокаивающе. Я не смог бы жить в городе, чувствуя, что мои дети уязвимы и зависят от системы, которую считаю искусственной и способной рухнуть в любой момент, потому что в действительности мы находимся во власти того, что, с нашей точки зрения, находится в нашей власти. Предпочтение, отдаваемое интеллекту в ущерб умению что-то делать собственными руками, превращает большинство современных людей в немощных существ, всецело зависящих от существующей системы. Я использую и люблю Интернет, а также большинство других средств общения на расстоянии, я имею в собственности автомобиль и другие товары, называемые потребительскими, но я умею также соорудить хижину с помощью примитивного топора, умею развести огонь под дождем, умею охотиться и ловить рыбу, умею возделывать землю, умею отличать съедобные растения, ягоды и грибы от несъедобных. Все это успокаивает меня в ужасном вихре нашего безумного мира.
