Полтора месяца и больше двух тысяч километров отделяют меня от Кома и от озера Байкал, до которого я рассчитываю добраться до 15 марта. Где-то с середины марта это замерзшее в начале зимы озеро под воздействием лучей солнца, поднимающегося в весеннем небе все выше и выше, постепенно покрывается чрезвычайно опасными большими трещинами. Некоторые люди предсказывают, что зима будет долгой и этим компенсируется необычайно теплое начало зимы. Я ничуть не верю этим предсказаниям и отказываюсь идти на малейший риск, поскольку на моих санях будет находиться самое бесценное из всех сокровищ — один из моих детей.
Мивук, как я уже отмечал, продолжает день ото дня меня удивлять, тогда как Бюрка — словно в соответствии с принципом сообщающихся сосудов — меня разочаровывает. Она даже начинает увиливать, когда я пытаюсь активнее использовать ее как головную собаку, и полностью передает всю инициативу Мивуку, который постоянно совершенствуется. Второстепенное положение ее, похоже, уже ничуть не угнетает. В конечном счете оно Бюрке подходит, ибо освобождает ее от нелегкой нагрузки (пусть даже эта нагрузка и не была для нее чрезмерной). Глядя на подобное поведение, я задаюсь множеством вопросов о допущенных ошибках, о том, что мне следовало бы попробовать, что предпринять… Такие вопросы возникают постоянно, а ответы на них меня не удовлетворяют и никогда полностью не успокаивают. Я постоянно терзаюсь сомнениями, пытаюсь добиться недостигаемого совершенства, ищу решения для трудных или даже неразрешимых уравнений. Мотивация поведения собак не является предметом изучения какой-либо точной науки, и именно в этом заключается прелесть и изюминка управления собачьей упряжкой. Что они сказали бы мне, если бы умели говорить? Бюрка: «Да не расстраивайся ты, Николя! Мне очень хорошо с этим юным Мивуком, он прогрессирует довольно быстро!»
Не имея возможности общаться с ними с помощью диалогов, я претендую на то, что умею интерпретировать сигналы, которые они мне посылают, и знаю своих собак достаточно хорошо для того, чтобы чувствовать их настроение: когда они радостные, когда сердитые, когда недовольные тем, что им мало уделяют внимания, когда встревоженные, когда игривые. Я учитываю все это и пытаюсь добиться максимума от каждой из них в отдельности и от упряжки в целом, понимая при этом, что совсем не обязательно хорошей будет та команда, которая состоит из хороших игроков. На самом деле очень важно уметь мотивировать упряжку, устанавливать прочные связи между собаками, поддерживать здоровую психологическую атмосферу и не забывать о правилах, которые все должны понимать и выполнять.
Мы тронулись в путь менее часа назад, а я уже вынужден остановиться, чтобы проверить состояние подушечек на лапах собак: лед здесь отвратительный и в некоторых местах покрыт зернистым снегом, чем-то похожим на наждачную бумагу. Некоторым лапам уже и в самом деле требуется защита, а потому я тут же надеваю в общей сложности два десятка ботинок.
— Дарк! Помолчи!
Удастся ли мне когда-нибудь добиться от Дарка, чтобы он не лаял? Я в этом сомневаюсь, однако я упрямый, поэтому снова и снова настаиваю на своем.
Бюрка смотрит на Дарка с мрачным и непонимающим видом. «Ну что может быть проще, чем взять и замолчать. — думает, наверное, она, — а этот придурок Дарк беспрестанно лает». Однако Дарк отнюдь не такой глупый, каким кажется. Просто желание лаять — сильнее его. Он испытывает потребность в том, чтобы выражать свое стремление поскорее снова отправиться в путь, снова побежать… К его лаю вскоре присоединяются такие нетерпеливые молодые псы, как Хэппи, Юник и Кали, а затем уже и вся упряжка начинает лаять и выть.
— Хо-о-о-о-о-о-о! Собачки, все в порядке, перестаньте!
Я громко кричу, и они резко замолкают, искоса глядя на меня и пытаясь понять, что у меня на уме. Дарк, чтобы выяснить, что к чему, тут же опять начинает лаять, но я немедленно заставляю его замолчать:
— А ну тихо! Замолчи!
Собаки понимают, что я не шучу, и не издают больше ни звука — даже Дарк, для которого подобное молчание, похоже, является настоящей пыткой. Он нервно топчется на месте и сейчас похож на ребенка, который, почувствовав позыв по малой надобности и пытаясь подавить его, переминается с ноги на ногу.
Переступая на одном месте, Дарк утрамбовывает лапами снег. С таких утрамбованных углублений ему удобнее броситься вперед, когда я вытягиваю из снега якорь и отдаю приказ, которого он так нетерпеливо ждет:
— Собачки, вперед!
Упряжка срывается с места. Мивук и Бюрка похожи на острие копья, которое пронзает холодный воздух с мелодичным шипением: «Сшиу-у-у-у-у-у-у-у… Сши-и-и-и-и-и-о-о-о-о-у-у-у-у-у…»
Мне нравится музыка, которую производят полозья, скользя то по твердому снегу, то по льду. Она звучит в моих ушах, наверное, так же, как звучит в ушах моряка музыка корпуса судна, разрезающего толщу воды, и ветра, свистящего в корабельных снастях. Ноты, из которых состоит эта музыка, сообщают мне ценную информацию о состоянии льда, его толщине, зернистости, его опасности для моей упряжки… В общем, множество данных, которые мое подсознание фиксирует и которые влияют на мой выбор дальнейшего маршрута.
— Джи! Да, вот так! Вперед! Вперед!
Мивук выполняет мой приказ и понимает, на что я нацеливаюсь: берег — прямо перед нами, и узкая полоса снега тянется вдоль него. Он устремляется к этой полосе «по-умному», описав красивую и плавную дугу. Бюрка улавливает смысл этого маневра и действует так, чтобы он был выполнен всей упряжкой наилучшим образом. Какое же это счастье — мчаться по ровному льду этой великолепной реки!
И вдруг за очередным поворотом замерзшей реки собаки резко ускоряют бег. Несколько секунд спустя я замечаю всадника, скачущего нам навстречу. Он очень горделиво держится в седле, этот мужчина в меховой шапке, кожаных гетрах и красном одеянии с черной лентой, которая обтягивает талию и за которую засунут кинжал с поблескивающим лезвием. Остановившись, всадник поворачивает коня и жестом показывает мне, чтобы я следовал за ним. Я это охотно делаю, тем более что он скачет во весь опор, прокладывая надежную тропинку, по которой мои собаки могут бежать, не раздумывая. Это, должно быть, великолепное зрелище: собачья упряжка, мчащаяся вслед за гордым монгольским всадником. Топот копыт, стучащих по льду, похож на ритмичную музыку: кешака-кешака-кешака!
Преследование будоражит собак, и они бегут что есть духу. Ветер срывает у меня с лица слезы, вызванные умилением оттого, что довелось так красиво промчаться по этой великолепной реке. Это зрелище вполне соответствует представлениям, которые имелись у меня относительно этой волшебной местности, проехаться по которой я так давно мечтал. Впереди появляется юрта, затем еще одна. Вокруг юрт играют дети. Завидев нас, они бросаются навстречу. Я вижу, как их глаза радостно поблескивают: неожиданное появление собачьей упряжки вызывает у них, по видимому, большой интерес. Всадник, который «привел» меня сюда, как какой-нибудь захваченный на войне трофей, сгоняет с лица выражение самодовольства — он, похоже, хочет казаться невозмутимым. Все кричат, зовут кого-то, из юрт появляются все новые и новые люди. Дети подходят поближе, а женщины держатся поодаль. Мужчины помогают мне, с любопытством разглядывая собак, сани (в них они внимательно осматривают все элементы конструкции), мою одежду и оснащение. У детишек — очаровательные физиономии: черные глаза и загорелая кожа. Они буквально дышат радостью жизни. Хрустальный смех звучит везде, где они находятся, и сопровождает их, чем бы они ни занимались. Как и везде в северных странах, дети пользуются всеми возможными правами и почти неограниченной свободой. С шести лет у них уже имеется собственный конь, и они, собравшись в группы, скачут по степи. Говорить, что они хорошо держатся в седле, было бы, наверное, не совсем точно, потому что они образуют с лошадью что-то вроде единого целого, являются своего рода ее продолжением.
