Возникает дилемма относительно того, чему отдать предпочтение — торосам или голому льду.
Голый лед менее опасен. Кроме того, УАЗ, в который в конце концов пересел Ком, не может проехать по некоторым слишком «густым» торосам.
Несколько раз, когда порывы ветра в буквальном смысле слова укладывают собак на лед, я начинаю задумываться, а не повернуть ли к берегу. Сани, терзаемые ветром, скользят как попало и оказываются иногда в абсолютно нелепых положениях. А еще они периодически толкают Дарка и Вольфа, и я не могу этому воспрепятствовать. Это целое море голого льда, на котором удерживаться на ногах — уже сама по себе нелегкая задача. Как при таком ветре собаки еще умудряются продвигаться вперед?
Мы едва преодолеваем за четыре часа тридцать километров, тогда как планировали преодолеть восемьдесят, двигаясь по восточной части Байкала до монастыря, в районе которого намеревались на следующий день попытаться пересечь озеро.
Иногда мы въезжаем в зоны, на которых лед, будучи более зернистым, удержал на себе снег. Это своего рода передышка для собак, поскольку бежать им становится намного легче. Я в таких случаях беру Кома к себе на сани, и он едет на них до следующего опасного участка, перед которым опять пересаживается в УАЗ. Меня, правда, отнюдь не охватывает благодушие, когда я вижу, как он исчезает внутри автомобиля, который петляет между торосами, перескакивает, резко увеличив скорость, через некоторые трещины, останавливается, маневрирует… Мне невольно приходит в голову мысль, что только отец и мать отдали бы, не задумываясь, свою жизнь в обмен на жизнь их ребенка. Какой будет реакция Саши в случае возникновения серьезной проблемы, если ему придется принимать решение за одну секунду? Каким бы честным он ни был, не окажется ли инстинкт самосохранения сильнее обещания первым делом спасти Кома?
Поэтому я беру Кома к себе на сани чаще, чем следовало бы. Собаки трудятся, как проклятые, и я тоже. Метель продолжается, и в ушах у меня уже постоянно гудит из-за того, что я слышу завывания ветра.
— Прекрасно, собачки!
Остается не больше трех десятков километров по прямой, но мы делаем столько крюков, что наверняка придется преодолеть сорок, а то и все пятьдесят.
У меня сердце кровью обливается при виде собак, которым приходится тащить сани в таких сложных условиях, и я благодарю небеса, когда чувствую, что ветер начал понемногу ослабевать. Иногда нам попадаются красивые заснеженные участки, позволяющие совершить несколько рывков вперед. Вскоре я уже замечаю впереди колокольню. Она, безусловно, еще очень далеко, но ее все-таки уже видно, и этого вполне достаточно для того, чтобы иметь основание подбодрить собак, начавших проявлять признаки усталости. Я называю поочередно их клички и подбадриваю каждую в отдельности.
Когда мы врываемся во двор монастыря, где проведем ночь в недоступном для ветра месте, я не могу удержаться от мысли, что лишь немногие ездовые собаки смогли бы сделать то, что совершили сегодня мои. И я этим горжусь. Очень горжусь.
На достижения моих собак повлияли три фактора.
Первый — физическое состояние. Оно определяется природными данными, в том числе на уровне генов, и проведенными тренировками. На уровне генов мои собаки представляют собой нечто особенное, а тренировал я их, начиная с первых недель жизни, очень серьезно, по образцу тренировок атлетов высокого уровня.
Второй фактор — опыт. В ходе данной экспедиции они сталкивались с такими разнообразными ситуациями и трудностями, с какими лишь немногим ездовым собакам доведется встретиться в жизни. Во всяком случае, тем собакам, которые проходят «классические» тренировки на «собачьих тропах».
И наконец, самое важное: все, что делают мои собаки, они делают из любви ко мне.
Вспоминается случай, который произошел с моей невероятной головной собакой по имени Вульк. Это было во время съемок фильма «Последний зверолов». Собачья упряжка зверолова — моего друга Нормана — была на самом деле моей. Поэтому собаки подчинялись не столько этому актеру, который их тренировал, сколько режиссеру-постановщику, кем являлся я, и это давало большое преимущество.
В тот день мы должны были снять сложную сцену, которая очень эффектно вписывалась в фильм и в которой сани, начав соскальзывать в сторону, падают вместе с собаками в пропасть. Моя бригада «рабочих сцены», специализирующихся на съемках в высокогорье, соорудила целую систему, позволяющую удержать сани в самый последний момент, когда они оказываются вместе с собаками в состоянии неустойчивого равновесия, — подобно автомобилю, передняя часть которого балансирует над пропастью. Норману при этом предстояло изо всех своих сил тянуть назад сани и собак, уже почти свалившихся в пропасть.
— Но собаки наверняка не захотят туда бежать. Они-то ведь не знают, что специальная веревка не позволит им упасть.
— Они сделают это… потому что я попрошу их это сделать, — ответил я оператору, который (вполне обоснованно!) удивился такому заявлению.
Я тогда пошел к Вульку и долго объяснял ему, что мы намереваемся осуществить. Вульк, конечно же, ничего из моих объяснений не понял, однако цель данного разговора заключалась в том, чтобы заставить его понять всю важность текущего момента, а заодно и подбодрить. Я также подвел его к краю обрыва — туда, куда ему придется во время съемок побежать, чтобы мы могли отснять нужный эпизод. Там, на краю обрыва, я долго его гладил, а он встревоженно смотрел на обрыв, оценивая, насколько тот опасен.
— Он никогда туда не побежит, — дружно заявила съемочная бригада.
Я предпринял первую попытку, и… И все произошло именно так, как я себе это представлял.
Вульк, будучи умной собакой, сделал в максимальной степени то, что счел возможным в данных условиях сделать, прекрасно понимая, что мое намерение заключается в том, чтобы заставить его побежать как можно левее.
— Нет, Вульк, йап! Йап еще!
Вульк остановился, взглянул на обрыв, а потом долго смотрел на меня. Я размеренным и очень спокойным голосом произнес:
— Да, мой Вульк, йап.
Он захотел услышать это от меня еще раз, чтобы убедиться, что никто из нас двоих не ошибся (он — в понимании этого странного приказа, а я — в оценке связанных с его исполнением рисков).
Затем, сдавшись, Вульк подарил мне самый лучший подарок из всех, какие только могут быть. В своем слепом доверии ко мне он направился туда, куда я его попросил. Сани зависли над пропастью, веревка их удержала, и со баки, спасенные Норманом от смертельного падения (веревку в кадре, разумеется, видно не было), подарили фильму замечательный эпизод.
В глазах «рабочих сцены», ставших свидетелями того, что произошло между мной и Вульком, я увидел слезы.
— Невероятно! — ошарашенно повторял кто-то из них.
Да, этот пес был невероятен.
Как сегодня были невероятными Бюрка и Мивук, которые вели за собой упряжку по этому отвратительному льду, причем в снежную бурю, только потому, что я попросил их это сделать. Такая самоотверженность трогает меня до слез.
