Мастер распахнул настежь деревянные ставни, вдохнул полной грудью эту ночную тишину, так, что кольнуло в сердце, и вновь вернулся к работе.
Нет, он не был торговцем рыбой, хотя и жил рядом с морем. Он не разделывал туши, пахнущие тиной и глубиной, не чинил потрепанные штормами лодки. Он даже ни разу не выходил под парусом. Такое случалось разве что в далёком детстве, которое уже не помнилось, словно его и не было. Ведь для него это всё происходило так давно…
Он ткал ковры – и этим радовал людей. Хотя всё, что выходило из-под рук старика, оказывалось настолько прекрасным, что коврами его работу никто не называл. В сплетении разноцветных нитей рождались под низким сводом сырой лачуги Мастера настоящие картины. Загадочные, чарующие, останавливающие на себе взор.
Скрипят, шатаются ремизки станка, большой гребень, что сделан из расщепленного камыша, уверенно и ладно подгоняет нити, снуёт гладкий, отполированный миллионами движений ладони челнок. Куст самшита давно увял, попорченный неведомой болезнью, и только челнок, выструганный из толстой жесткой ветви, остался напоминанием о том кусте. Скрипят ремизки, день и ночь. Вертится барабан с навитой тканью. И что-то остается после того, как нити исчезают, вплетаясь в ткань. Как будто шепотом эти нити подсказывали: «Всё исчезает, но что-то остаётся после…»
Кроме того, ковры Мастера были подобны большим зеркалам, в которых отражался калейдоскоп пейзажей. Со стороны казалось: ещё мгновенье, и в кронах нитяных деревьев прошелестит ветер. Тот, что живёт за стеной. А в густых и тёмных облаках мелькнёт молния, вслед за которой поспешат раскаты грома.
Многое из того, что было выткано Мастером, приводило других обитателей посёлка, часто наведывавшихся к своему соседу-ковроделу, в недоумение.
– А что это за горы? Разве бывают такие высокие горы?
– А что это за звери? – наперебой лились голоса. – Неужели бывают звери, у которых карман на брюхе?
Мастер молчал и улыбался. И, видя, как пергамент его лица собирается в мудрые складки, люди тоже начинали улыбаться. Улыбаться, навсегда уверовав, что есть такие горы, есть такие звери, существует вообще всё, что живёт на коврах Мастера.
Бывало и другое…
– Сеньор Мастер! Сеньор Мастер! – взахлёб, едва переступив порог, от самых дверей восторгался здоровенный парень, чьи усы были ещё слишком невзрачны, а взгляд слишком лучист для того, чтобы назвать его мужчиной. – Сеньор Мастер! Я вернулся из долгого пути. Меня брали матросом на большой корабль с высокими мачтами, и я побывал чуть ли не на краю земли! Там чудные острова с дивными растениями, там вода прозрачна как слеза и всё время тёплая, как парное молоко! На память мне осталась морская раковина, какой ещё никто не видел. И знаете, Мастер, она точь-в-точь как та, что выткана вами два года назад!
А Мастер в это время разворачивал перед зашедшим морским трудягой свой новый ковёр, который едва успел соткать к рассвету. Рисунок словно дышал ветрами и свободой. Большой корабль тяжело взбирался на океанскую волну. За кормой виднелась гряда островов: чудных, волшебных, с дивными растениями. И вода была прозрачна, сквозь её толщу можно было различить ракушки и водоросли, облепившие днище корабля. Огромные белые паруса, разрисованные золотыми крестами, несли этот корабль к родной земле.
– Но Мастер! Мастер! Откуда вам… Ведь это тот самый корабль, на котором я провёл в море восемь долгих месяцев! Это же… – голос матроса срывался на шепот, восторг сменялся благоговением, – это те острова, два больших и пять чуть поменьше… Святая Дева! От Бога или от дьявола ваш талант, сеньор Мастер?
И вновь в уголках старческих губ мелькала улыбка, и вновь барабан заправлялся нитью, и по рыбацкому посёлку, который уже раз, пробегала весть о чуде, сотворенном руками Мастера. А матрос, пораженный увиденным, нёс в дом старика огромный, сочащийся вкусной слезой круг сыра. И пучок зелени. И немного оливок. И кувшин доброго андалузского вина.
Никто не знал, сколько Мастеру лет. Сам же он давно перестал вести счёт годам, которые высеребрили волосы и сделали тело дряхлым и невесомым.
По утрам Мастер выходил привычной тропой к морю, чтоб умыться и набрать воды, чтобы позже, когда станет совсем жарко, смочить лицо и затылок. Для окраски нитей морская вода не годилась, приходилось носить воду из колодца на другой стороне поселка. Тяжкой, слишком тяжкой была ему ноша, но Мастер знал: всё, что идёт из сердца и снов, проходит через руки. Его труд. Его ноша. Краска должна быть замешана им самим, его руками. И брёл он долго, закрыв глаза, приветствуя медленными кивками встречающихся жителей. Раз за разом. Год за годом. Уже столько лет, сколько листьев облетело с деревьев у храмовой площади. Это был его медленный ритуал и долгий спор с самой судьбой. А морская вода – лишь для того, чтобы чувствовать Великое Море Создателя, как говорил о своём ритуале Мастер.
Тропинка сворачивала влево, уводила в сторону от широкой дороги к причалам, ветвилась на множество других тропок и стёжек, но он шел верно, всегда одним путём. К небольшой бухте с высоким валуном, прикрывавшим береговую полоску от волн даже в сильную непогоду. Медленно раздвигая босыми ногами ворох слежавшихся водорослей с кое-где застывшими студнями медуз, он входил в приятно холодящую влагу, и изумрудные переливы играли на его лице. Вода была подобна жидкой бирюзе, насыщенной берилловыми тонами. Шустрые мальки сновали между ног, и небо купалось в этой воде.
Но таким море было для других. Старик видел лишь черные волны, катящиеся под чёрным же небосводом, и слышал тревожный крик чаек. Но никогда – ни разу! – Мастер не выплеснул стоящую перед глазами черноту на свои ковры. Его пальцы безошибочно смешивали охру и пурпур, изумрудное лето и ореховую осень, темноту новолуния и белизну зимы, а после вели челнок, превращающий нити в ткань, а цвета – в картины на ковре. Ночь не была ему помехой. Умелые пальцы соединяли нити суконным или саржевым плетением, реже – тафтяным, годящимся для шелка: ведь в поселке было не так много людей, позволявших себе покупать на ярмарках шёлк. Но иногда, хотя бы раз в год, Мастер сплетал особую ткань. Ткань, называющуюся восьмивязным атласом, секрет которой верно хранили руки. И это были невероятные, богатые, как сам белый свет, поделки. Водились ли у него деньги? Наверное. Он не знал и не обращал на это внимания. А по правде говоря, иногда вовсе забывал, что на свете есть деньги. Он думал – зачем они миру, если у мира есть всё? Покупки делал мальчишка поселкового старосты, которого воспитывали в честности и святости и который рано или поздно должен был стать новым старостой.
Шло время, менялись люди. Где-то начинались и прекращались войны, кто-то умирал, у кого-то рождались дети. Волны смывали старые причалы, и ветер уносил обрывки давно забытых клятв. И продолжали опадать листья. Менялось всё, только Мастер по-прежнему творил из нитей живое чудо, и огонёк мерцал в его окне каждую ночь. Больше для других, чем для него самого. И вскоре весть о ткаче-искуснике донеслась до Мадрида.
В блестящем лаковом экипаже въезжал Мастер на каменный настил моста, ведущего в замок Аламеда. Рядом с ним, бережно держа в руках ковры, отобранные слугами известного кастильского гранда, сидели на покрытых бархатом лавках трое жителей посёлка, сопровождавшие Мастера. Им пришлось проделать неблизкий путь. Через Лорку и Альбасете, через Ла-Роду и Таранкой. Мастер молчал. Молчали и его провожатые. Только изредка прикладывались к дорожной фляге с водой. Лошади устали, а форейторы всю дорогу кривили лица. Им ещё никогда не доводилось сопровождать столь низкородных пассажиров.
