Я молчал.
– Это даже забавно – благодаря чему нам удалось свидеться. Или из-за чего… Как это для тебя, Марк? «Благодаря» или «из-за»?
Я молчал.
– Прощай, Марк, – тихо сказала она.
Я снова посмотрел на свои руки.
А потом взглянул на небесную твердь.
* * *
Прошло три месяца.
Тем вечером я не вернулся вниз.
Да и потом подошел к люку лишь один раз – сказать дежурным, что со мной все в порядке.
И что я остаюсь здесь.
И что Верхний Город больше не угрожает Нижнему.
И да, чтобы Билли-Ящерицу поселили не на двадцатом ярусе, как помечено в его пропуске, а на пятидесятом, в моей квартире.
Пусть кто-нибудь другой сражается морковью и смотрит в перископ на разрушающийся город его детства.
Пусть кто-нибудь другой воспользуется той жизнью, что должна была быть у меня внизу.
Пусть кто-нибудь другой влезет в шкурку, которую я сбросил.
Все мои ярусы уже давно построены.
И теперь у меня другая цель.
Стать атлантом.
Осталось сто восемьдесят три дня.
И я буду атлантом.
Потому что нет места лучше, чем родной дом.
И мы должны за него бороться.
Кто, если не мы?
5
…там, где смыкаются миры…
…случилось так, что тьма была укрыта облаками и солнце начало пробиваться сквозь них, хотя три четверти его все еще были затемнены; и тут вдруг из-за облаков протянулась рука, и я задрожал при виде ее, и держала она письмо, запечатанное четырьмя печатями, на котором было начертано: «Я – черное, но прекрасное, как палатки Кедара, как завесы Соломона: посмотрите на меня, потому что я – чернота, потому что солнце посмотрело на меня»…
Генрих Матаданус, «Возрожденный Золотой Век»
♂ По ту сторону снега
Снежный сейнер барахтался среди нагромождения волн, обходя наиболее высокие из них, задирая нос к небу, а после скользя с очередного гребня вниз. Паруса, то ловившие, то теряющие ветер, трещали и выли под стать вьюге, кружащей до самого горизонта. Ещё немножко, и тройная ткань, нашитая поверх выдубленных шкур, могла не выдержать, и тогда команде придется несладко.
– Лево руля! Ещё левее! Право! Ещё правее! – кричал осипшим голосом помощник шкипера, висевший с линзовой лампой в штурманской люльке над самой поверхностью моря.
Сам шкипер, ставший за штурвал, не пытался угадывать, что там, впереди, в свистопляске снега и ветра, всё было тщетно, он не мог различить даже фигуры матросов, которых швыряло от борта к борту. И ловцы снейков тоже выскочили на палубу, помогая команде управляться с парусами.
– Влево! На пятке влево! – срывая голос, будто лопались струны мандолины, фальцетом взвился помощник.
На пятке – это значит разворот на месте. Резкий, до стона парусной оснастки, до вскрика обшивки. Рискуя поломать опорные дуги, соединяющие корпус сейнера с корабельными полозьями, шкипер крутанул штурвал, понимая, что просто так помощник не завизжал бы, будто резаный подсвинок. Наверняка там, в двадцати-двадцати пяти шагах перед ними, – дальше помощник вряд ли мог что-либо увидеть, – оказалось неодолимое препятствие, волна, на которую нельзя вскарабкаться и которую не получится взрезать форштевнем. Ведь сейнер не торговый галеон, прокладывающий широким лбом дорогу там, где застрянут другие суда. Хотя, конечно, ближе к краю мира, где волны встают высотой до неба, а после рушатся за край, не пройдет ни галеон, ни сам морской дьявол, там мир заканчивался, и начиналась Великая Бездна.
– Что там? Вейвул? – по-вороньи резко, отрывисто крикнул шкипер, желая узнать, какой беды они избежали.
Ведь в море встречается разное. Большие волны опасны, но есть вещи и похуже. Провалы. Это когда среди морской глади вдруг открывалась ложбина, уходящая вниз и вниз, выкарабкаться из которой очень непросто. Движущиеся волны. А такое шкипер видал не раз на своём веку: когда море приходит в движение, и волны начинают гулять, будто ожившие белые существа, и тогда кричи не кричи, ворочай штурвал или нет, а главным окажется везение. У кого его больше, тот и выкарабкался. Везение да корабельная прочность. А ещё близость берегов.
Шкиперу довелось побывать в движущихся волнах дважды. Первый раз при перевозке строевого леса. Тогда их лишь задело пробуждение моря, и вышло даже лучше, потому что пришли в порт на день раньше. Правда, страху натерпелись, но это ничего. А второй раз испугаться не успели. Шхуна перевернулась набок и стала тонуть, погрузившись в море вначале наполовину, затем на три четверти, удержавшись на втором полозе, а первый под тяжестью корабля ушел вниз. До земли была верная неделя пути, но шкипер предпочел провозиться две недели, вызволяя шхуну из морского плена, и старания его увенчались успехом. Дождавшись устойчивого свежего ветра, они запустили вспомогательный парус, огромного воздушного змея, и кое-как сумели вытащить увязший корабль и направиться к дому. В общем, разное происходило на море, не все и не всегда могли похвастать удачей.
В конце концов, когда годы осели на душе и в сердце тяжким балластом и скорость перестала радовать его, вызывая лишь тревогу, шкипер решил найти местечко поуютней и нанялся во флотилию снежных сейнеров, добывать снейков и прочие морские деликатесы к праздничным застольям. Казалось, здесь спокойней. Кораблик достался что надо. Не шальной новик, которому ещё притираться и притираться бортами к морю, и не старая лохань, подслеповатая старушка, плохо слушающаяся штурвала и постоянно жалующаяся на судьбу, а вполне проверенный, зацелованный штормами и морем «Пеликан». С высокой мачтой, хрустящими парусами, добротными бортами, проклепанный медными скобками, и с полуторными полозьями, способными не только нести сейнер по морю, но и служить запасниками для улова. Только и здесь спокойной жизни не оказалось. Стаи снейков постоянно мигрировали, вынуждая рыболовов уходить вслед за ними всё дальше и дальше от берега.
– Вернусь с лова, всё брошу и уйду на покой! – в сердцах говорил шкипер каждый раз, когда сейнеры снаряжались для выхода в плавание.
Он уже и местечко присмотрел, на вершине холма, что возвышался над купеческой гаванью. Там, в окружении высоких сосен, можно поставить крепкую хижину, не боящуюся ни вьюг, ни града. А в погребке держать наготове пару бочонков темного эля, который приятно потягивать из глиняных чаш у жаркого очага, травя байки с такими же старыми моряками, сошедшими на сушу, или же просто слушать завывание ветра в трубе. И вот тогда пусть стучат в ставни хоть все-все ветра и снега мира, он им не откроет! Довольно с него! А возьмет клетчатый плед, укроет старческие натруженные в долгих вахтах колени и будет дремать, пока песок в незримых часах жизни не перетечет на самое дно.
