Я и сейчас, когда рассказываю эту историю, плачу, потому что многое уже забыл, давно растерял всех одноклассников, которых развеяло ветрами судьбы кого куда. Но помню главное. Это были не просто сны. Это был волшебный месяц ноябрь, в котором я обрел звездного друга.
А тогда я встал с постели, размазывая слёзы по лицу, и спросил с болью и обидой:
– И что? Это всё? И больше уже никогда… Я никогда уже…
Я плакал, не стыдясь своих слёз, я был единственный человек в ночи, который знает правду о мире.
– Лун? Мы ведь больше никогда… Мы никогда, Лун!
– Подойди к окну, – будто почувствовав, как мне тяжело, он всё же ответил, – смотри туда, где раньше наблюдал сверкающую звезду. Часть тебя, твоего сознания, они здесь. Твоё место – справа от капитана. Теперь ты часто будешь видеть во снах космос.
И я увидел, как падает звезда. Яркая, быстрая, дарящая надежду. Вот только она падала в небо. Она уходила вверх. За ней метнулись другие, красными росчерками пытаясь прервать полёт, но они не успели, они не смогли её догнать. И я был счастлив. Я знал, что там, среди звезд, идет бой, в котором капитан Лун вышел победителем, и его кораблик скрылся от преследования. Потому что он не один, капитан. Теперь с ним был экипаж.
А ещё я счастлив, потому что успел загадать желание. И оно обязательно сбудется, а значит, люди никогда не разучатся смотреть на звезды.
♀ Сашка и динозавтр
Пятнышки у божьей коровки чуть выпуклые, будто на красную карамель капнули черным густым кремом. Мама делает иногда такие пирожные по выходным. Карамель или вишневая, – тогда у божьей коровки крылышки темные-темные, или малиновая, – тогда они яркие, как платье у моей куклы Маргариты, или клубничная, – тогда похоже на небо, что сейчас у меня над головой. А крем лакричный или шоколадный. Я больше люблю шоколадный, хотя про лакрицу часто читала, например, в старой книжке про мальчика… и еще одного мальчика… и девочку. На самом деле там много-много детей, просто я именно этих и запомнила. Там еще этот мальчик так хитро предложил другим за себя забор покрасить, а те с удовольствием согласились. Хотя я бы тоже согласилась. Я очень люблю рисовать. А ведь красить – это то же самое, что рисовать. Только делать это еще и полезно. И одной краской, густо-густо, так, что кисточка оставляет горки и ямки. Совсем как настоящие горки и ямки. Как их называют… канионы… да, канионы.
Тут тоже много-много канионов. Папа показывал фотографии. А еще дюны, катеры и гезеры, вот. Я стараюсь запоминать все, о чем рассказывает папа. Правда, он иногда смеется, когда я повторяю за ним, и говорит, что я путаю слоги и неправильно произношу, но ну и что. Главное, что я общее запоминаю, а уж со слогами потом разберусь.
На фотографиях все такое интересное и необычное. И как-то даже не верится, что это все то же самое, что и вокруг – только сверху. Я всегда сначала пытаюсь найти на фото наш купол. Иногда получается, а иногда и нет. Иногда я путаю наш купол с другими, особенно с десятым и пятнадцатым почему-то. А иногда просто не могу увидеть его, так ловко упала тень от горы. Но чаще всего его на фотографии и нет, потому что аппарат снимал другую часть планеты.
А после поиска купола я просто рассматриваю все эти узоры и пятна и стараюсь представить, как это выглядит на самом деле. Папа со мной даже иногда играет так: дает фотографию, сделанную сверху, и предлагает нарисовать так, как это выглядит сбоку. А потом достает другую фотографию, «сбочную», и мы сравниваем, где я правильно сделала, а где нет. Иногда к нам еще и дядя Андрей присоединяется, и мы с ним соревнуемся, кто правильнее нарисует. Дядя Андрей обычно выигрывает, но это и понятно. Он же старше меня, а, кроме того, в некоторых этих местах был. Но я не расстраиваюсь. Тем более так смешно бывает, когда дядя Андрей вдруг не опознает место, из которого только что вернулся. Он сам громче всех тогда смеется и говорит что-то вроде «посыпаю голову пеплом и рву волосы».
Папа говорит, что это еще что. Вот когда-то, когда на Марс люди еще не летали, а только специальные космические аппараты, тогда на фотографиях вдруг увидели лицо. И сразу стали думать, что это какое-то послание марсианских жителей.
Его так и назвали – Марсианский Свинке. На самом деле, ничего похожего на настоящих свинксов, я же их вживую видела, когда на море ездила. Они с лапами, шеей, у них попа, как у нашей овчарки Тошки. А у этого – только лицо обычное, и то, как будто человека в песок зарыли. Я так дядю Андрея закапывала. А у самого настоящего, старого свинкса, который старше даже прадедушки Виталия, у него носа нет. Вот.
Я попросила папу свозить меня к местному свинксу, а папа сказал, что это просто холм, свет и тени, что ничего на самом деле нет. А потом подумал-подумал, позвонил куда-то, о чем-то поговорил и сказал, что если я до завтра не передумаю и смогу рано встать, то мне покажут то, что приняли за свинкса.
Конечно, я не передумала. И даже всю ночь не спала. Всю-всю-всю ночь. А потом под утро моргнула, и папа меня долго-долго тряс, чтобы разбудить.
Оказывается, дяди из двенадцатого купола как раз собирались в район… сейчас вспомню… я даже запоминала специально, чтобы потом дома похвастаться перед девчонками… как там по-английски «ребенок»… я запомнила по-особому – «ребенок он и я»… чилд… нет… а, вспомнила! Кид! Кид-он-и-я! Вот! Дяди из двенадцатого как раз в район Кидонии полетели, что-то им надо было там обмерить, а папа попросил меня с собой взять. Они пошутили, что, может, меня там и оставить, как мальчика с пальчик. Глупо, правда. Я же не мальчик, да и папе до пояса, а не с пальчик. Да и если бы мама узнала, что меня там оставили…
Мама у меня художник. А еще она прокомор. Хм. Нет, наверное, я перепутала. Никак не могу запомнить, как у мамы вторая работа называется. Какая-то очень серьезная, мама все время в другой город летает. Каждый день. А потом приходит уставшая, с какими-то бумагами, долго-долго разговаривает по скайпу с разными людьми и какие-то цифры все время упоминает. Мне эта работа не нравится. Я больше люблю, когда мама художник. Тогда она разрешает мне тоже взять кисточку и порисовать. А иногда даже мне можно, правда, когда мама уже заканчивает картину. Можно влезть руками прямо в краску и наставить пятен по всему своему листу. Мама тогда смеется и называет меня абстрактитиской. Говорит, что так давным-давно, лет сто назад, делали. И вот тогда я бы эти свои рисунки задорого продала. А сейчас это уже неинтересно. Сейчас рисуют, как рисовали еще давно-давнее, лет двести назад. Мама говорит, что это импрескинизм. Не знаю, мне это не нравится. Я люблю, когда на картине и близко и далеко как в жизни. А тут, когда далеко, то видны и деревья, и трава, и небо, а как подходишь поближе, то просто пятна разные, даже цвет не тот, какой нужен.
Вот. Так о чем это я…
А!
В общем, те дяди пошутили-пошутили, да и взяли меня в Кидонию. Папа был прав. Просто холм, никакого лица. Вот. Ничего интересного.
Это неправильная божья коровка, папа снова что-то перепутал. У настоящей божьей коровки пятнышки нарисованные, обычные. А тут я же вам сказала, какие они.
