– Но, видишь ли, Сашка, – продолжила мама. – Ты очень нужна папе в работе. Я не совсем уверена, что он прав, но рассказывает он это очень убедительно.
Папа тогда стоял за маминой спиной, кивал и хитро мне подмигивал. Я и согласилась. Ну а что? Я люблю, когда мы вместе с папой. И когда с мамой, люблю тоже. Но у мамы на Земле я все знаю, а вот у папы на Марсе я не была никогда.
Меня положили в какую-то стеклянную ванну, сказали закрыть глаза, и я увижу сон. Обманули, не было сна. Папа потом сказал, что, наверное, я просто забыла его. Не, я никогда не забываю сны. Это только взрослые забывают. Или когда они не видели сон, обманывают себя, говоря, что был, только они забыли. Взрослые очень любят обманывать, только обычно сами себя.
Вот так я и стала помогать папе здесь. Недолго, конечно, до осени. А потом папа полетит домой в отпуск и заберет меня и дядю Андрея с собой. Мне надо будет в школу поступить, а дяде Андрею в восьмой класс перейти.
С мамой у нас каждые утро и вечер видеозвонки. Она сначала очень беспокоилась за меня, а потом перестала. Или сделала вид, что перестала.
Мне здесь нравится. Правда, немного скучно. Хотя мне и дома бывало скучно. Так что можно сказать, что я на Марсе как дома.
Папа случайно понял, что я могу ему помочь, когда как-то приехал в отпуск. Он тогда как раз привез маме букет ромашек, первых, которые они вырастили на Марсе. Нет, конечно, не на самой планете, а под куполом, но, как сказал папа, «тем не менее».
Вообще, лепестки у ромашек надо отрывать, так по правилам. Но это для земных ромашек. А это марсианские. Редкие. Может быть, даже единственные на земле. Поэтому я не отрывала их, а просто осторожно касалась пальцем. Как бы понарошку отрывала.
Я не знаю, что значит «любит – не любит». Точнее, мне про это рассказывали, но как-то мне это совсем неинтересно. Поэтому я решила, что в моем гадании «любит – не любит» означает, исполнится загаданное желание или нет. И вот представляете, я загадывала, загадывала желания, а эти марсианские ромашки мне все говорили, что желания не исполнятся. Все время!
Мне стало обидно, и я подошла к папе:
– Папа, папа… – подергала я его за рукав. – Это плохие ромашки.
Он удивился.
– Почему, Сашка? Пахнут плохо или цвет не такой?
– Не радуют, – сказала мама, и они с папой рассмеялись. Я знаю, что это такое. Это значит, что мама сейчас напомнила папе какую-то смешную историю… аниктот, вот. Папа ее тоже вспомнил, и они посмеялись. Мне не обидно. Мама как-то пыталась рассказать мне эти аниктоты, но я не поняла. Наверное, потом пойму, когда взрослой стану. Не страшно.
– Папа, они несчастливые.
– В смысле, несчастливые?
– Ни одно желание не исполнится. Смотри, как их много! А ни одно не исполнится.
Папа задумался, а потом подошел к букету и стал внимательно рассматривать его. Рассматривал долго-долго, потом даже взял у мамы карандаш и бумажку и стал лепестки считать.
А потом стал куда-то звонить. Я хотела сесть к папе на колени, а мама сказала – «Тсс, папа сейчас с Марсом будет разговаривать».
– Матвей, – сказал папа кому-то в компьютере. – Матвей, пошли кого-нибудь в пятую оранжерею посчитать лепестки у ромашек.
– Посчитать что? У кого? – голос у кого-то был хриплый-хриплый. Или это просто помехи, такое бывает, когда звонишь далеко-далеко, в Антарктиду или под море.
– Лепестки у ромашек, – ответил папа.
– Павел Сергеевич… вы что?
– Матвей, пошли кого-нибудь, пожалуйста.
Потом на том конце, – на Марсе, значит, – долго молчали и, наконец, ответили:
– Павел Сергеевич, значит, так… Всего десять тысяч четыреста шестнадцать корзинок и…
– Среди них нет нечетных, – задумчиво перебил папа.
– Нет, – ответили ему.
В следующий свой приезд папа привез мне еловую веточку с шишкой и улитку. С веточкой и шишкой все было правильно, а вот если пустить улитку ползти по руке, то потом рука будет пахнуть, как будто зубной пастой вымазали.
Оказывается, у папы в лаборатории улитки никогда по рукам не ползали, только по специальному стеклу. И лепестки там не считали. Там вообще не знают ничего, что дети знают. Точнее, нет, когда-то они же тоже были детьми и знали, а вот теперь забыли.
И папа попросил меня помочь ему. Ему нужно было, чтобы я делала тут все то же, что и на Земле делаю. Играла, рассматривала, ловила. Главное, чтобы цветы не срывала. А я и не срываю, мне и так все хорошо видно и удобно.
А потом я папе говорю, если что-то где-то совсем не так, как на Земле. Вот как сейчас, с божьей коровкой. Я папе уже помогла с дождевым червяком, – папин червяк, когда его трогаешь пальцем, не извивается, а становится прямой, как палка. А так делают совсем-совсем другие гусеницы! И с анютиными глазками помогла, и с львиным зевом, и с… много с чем, всего уже и не вспомню.
А потом папа о чем-то поговорил с людьми на Земле – и прилетел дядя Андрей с друзьями. Они сначала очень гордились, что помогают на Марсе, а потом увидели меня – и перестали гордиться. Хотя, может быть, они только тут так, а перед друзьями с Земли продолжают хвастаться. Ну и ладно. Мама говорит, что мальчишки всегда такие, это у них игра такая. Ну и пусть, мне не жалко.
Ну вот, а теперь мне пора идти. Надо будет еще книжку почитать, про рыцарей. Надо же к школе готовиться. А школа – это серьезнее, чем папины коровки и ромашки.
На пороге оранжереи я оглянулась и помахала рукой:
– Пока, динозавтр.
Мне кажется, он тоже пытается мне помахать, но лапки у него слишком маленькие. Поэтому он просто стоит и смотрит мне вслед.
Я спрашивала у папы, все ли правильно с динозавтром. А папа ответил, что никто не знает. Потому что никто никогда живых динозавтров не видел. Они все умерли еще до того, как человек появился. Я спрашивала, как это, Земля и без человека? А папа рассказал, что давным-давно и Земля была другая, и жили там другие существа. И сказал, что раньше думали, что на Марсе кто-то живет. Того же Марсианского Свинкса в пример приводили, якобы большой-большой памятник. А еще раньше, давным-давно, правда, когда динозавтров уже не было, думали, что на Марсе вообще кто-то вроде людей есть.
Папа сказал, что они до сих пор не знают, была ли на Марсе жизнь. Одни говорят, что была, другие – что нет. А кто прав – тем более непонятно.
А динозавтра жалко. Я иногда представляю, как это оно, когда ты один остался. Или когда родился – и уже один. Я бы хотела прийти к нему, погладить по шкуре. Мне кажется, что она у него мягкая-мягкая… и теплая. У него такие добрые глаза, что шкура обязательно должна быть мягкой и теплой.
Но папа говорит, что завтра.
Эх, завтра-завтра… пока, динозавтр!
Папа говорит, что если что, я могу заходить в его кабинет и оставлять то, что нашла. Он часто в лаборатории, но мне туда нельзя. Потому что там все в белых халатах, а мне халат сшить не успели. Только костюм для улицы сделали. Ну и ладно. Видела я эту лабораторию через дверь, ничего интересного. Дяди в белых халатах, много всего стеклянного и всякого синенького много.
