Софокл в былые дни
Так вслушивался в гул эгейских волн, —
Его воображению они
О горестях людских вели рассказ.
Гул северного моря, скорби полн,
Рождает те же помыслы и в нас.
Давно ль прилив будил во мне мечты?
Его с доверьем я
Приветствовал: он сушу обвивал,
Как пояс из узорчатой тафты.
Увы, теперь вдали
Я слышу словно зов небытия,
Стеная, шлет прилив за валом вал,
Захлестывая петлю вкруг земли.
Пребудем же верны,
Любимая, — верны любви своей!
Ведь мир, что нам казался царством фей,
Исполненным прекрасной новизны,
Он въявь — угрюм, безрадостен, уныл,
В нем ни любви, ни жалости; и мы,
Одни, среди надвинувшейся тьмы,
Трепещем: рок суровый погрузил
Нас в гущу схватки первозданных сил.
Тактика наступления
Как странно, часто думала Ивлин. На войне могло случиться что угодно, любая катастрофа, а здесь, в Англии, об этом узнавали по прошествии нескольких дней, а иногда и недель.
Вот так сидишь, занятый своим делом, и даже не подозреваешь о том, что твоему миру, возможно, уже пришел конец.
Ивлин вернулась из Оксфорда в родительский дом на длинные летние каникулы. С каждым приездом она узнавала о переменах в доме. На этот раз оказалось, что мисс Перринг уволилась и поступила на службу в министерство военного снабжения.
— Видела бы ты ее! — восторженно рассказывала старшей сестре Кезия. — Она сошла вниз и объявила маме, что считает своим долгом поддержать родину в войне теперь, когда мы с Хетти уже взрослые и можем позаботиться о себе сами. Представляешь? Добрая старушка Перринг! Мы с Хетти были уверены, что она пойдет лечить раненых или что-нибудь вроде, а она взялась за самую нудную работу, с какой только могла справиться. Мама была в ужасе, а мы с Хетти рады, что она ушла. Гораздо приятнее, когда никто не стоит над душой.
Айрис в прошлом году тоже ушла на военный завод, в итоге почти вся домашняя работа легла на плечи кухарки, мамы, младших сестер, а на каникулах — и самой Ивлин. Хетти уже исполнилось тринадцать, Кезии — четырнадцать, и, строго говоря, мисс Перринг была права: в ее заботах девочки больше не нуждались. Но мама поражалась тому, сколько времени, оказывается, уходит на то, чтобы подгонять их, не давая опоздать в школу, к ужину или засидеться допоздна с уроками.
Еды в доме стало еще меньше, чем на пасхальных каникулах. В этот раз Ивлин выслушивала от матери главным образом жалобы на дефицит, очереди и цены на сливочное масло, и эти стенания за два проведенных дома дня осточертели ей настолько, что хотелось визжать. Но почти сразу у нее появилась еще одна причина для беспокойства, и настолько серьезная, что все мамины тревоги из-за еды в сравнении с ней казались ничтожными.
Приближение масштабного наступления всегда ощущалось заранее. Мужчинам не полагалось распространяться о нем, но они все равно нарушали этот запрет. Например, вставляли в письма фразы вроде «нас перебрасывают ближе к фронту» или «всем нам выдали новую амуницию». Иногда они просто прощались с близкими или писали, что любят их. Порой даже прибегали к шифрованным сообщениям: Кит торжественно предупредил близких, что, если он когда-либо упомянет в письме «Остров сокровищ», это будет означать, что наступление вот-вот начнется, и до смерти перепугал родителей годом ранее, когда, забывшись, разразился в письме жизнерадостным рассказом, как его определили на постой вместе с самым настоящим капитаном Флинтом. И такие письма получали не только они. Но и все. Все, у кого сын, брат или любимый «служил за границей».
Июнь заканчивался, а Ивлин казалось, что все вокруг только и говорят что о предстоящем большом наступлении. Миссис Уэйтинг, дочь которой служила в добровольном медицинском отряде при госпитале в Рединге, за бриджем обмолвилась, что в госпитале ждут на следующей неделе поступления ста пятидесяти раненых. Это известие было преподнесено как пикантная сплетня. Ивлин затошнило. Она невольно переглянулась с матерью и увидела на ее лице отражение собственных чувств.
Накануне наступления артиллерия усиливала обстрел вражеских позиций. На протяжении нескольких дней со стороны Франции слышались глухие отзвуки далекой канонады, порой земля содрогалась под ногами. А при самых мощных артобстрелах мелко вибрировали стены лондонских домов. Эти звуки и ощущения преследовали Ивлин даже во сне. Постоянный страх чувствовался как тяжесть, лежащая на груди. Или палец, на который нервы накручивались все туже и туже, — так ребенок играет с резинкой, пока она не порвется или палец не побелеет от нарушенного кровообращения. Артиллерийские залпы действовали на нервы всем. Кезия однажды уронила джем, испачкала спереди школьную блузку, и мама разбранила ее за неосторожность, а Кезия, ко всеобщему изумлению, разрыдалась прямо за столом.
— Если пушки слышны даже здесь, какой же грохот стоит вблизи фронта? — спросила Ивлин.
— Невыносимый, — ответил отец. Он свернул газету, демонстративно оставил ее на столе, за которым завтракал, и вышел из комнаты.
Первого июля пушки умолкли. Хетти бросилась в комнату Ивлин сообщить ей об этом, как будто такую тишину можно было не заметить.
— И что это значит? — спрашивала Хетти.
— Дурында, — фыркнула Кезия, возникая за спиной сестры. — Это значит, что битва началась.
Тем же утром пришло письмо от Кристофера. Оно было нацарапано карандашом на грязном обрывке бумаги и состояло всего из нескольких строчек:
«Страшно занят — некогда читать „Остров сокровищ“. Скоро узнаем, какой я храбрец на самом деле. Надеюсь и молюсь, что вы сможете мной гордиться. Целую всех девочек, с любовью ко всем вам,
Кит».
Странно: религиозность Киту была не свойственна, и, насколько знала Ивлин, он никогда и ни о чем не молился.
Тем вечером газетные заголовки трубили:
ГРАНДИОЗНОЕ БРИТАНСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ
АТАКА НА ДВАДЦАТИ МИЛЯХ ФРОНТА
ЗАХВАЧЕНЫ ГЕРМАНСКИЕ ПОЗИЦИИ
БРИТАНЦЫ НАНЕСЛИ СОКРУШИТЕЛЬНЫЙ УДАР
Те времена, когда газета принадлежала отцу Ивлин и только ему одному, давно миновали. Теперь даже кухарка, двое братьев которой служили на Западном фронте, могла кого угодно просветить насчет тонкостей Верденской кампании. Семья расстилала газету на большом столе в гостиной и собиралась вокруг него.
— «Наши потери невелики», — прочитала Хетти один из заголовков. — Смотрите!
