В последний день отпуска его родители в неожиданном приливе тактичности словно спохватились и вспомнили, как мало времени провели вдвоем их сын и Ивлин. И попрощались с ним дома, отправив Ивлин провожать его на вокзал одну.
Добравшись в подземке до Лондонского моста, они ждали на перроне. К брайтонскому поезду собралась тьма народу, в том числе много солдат — видимо, тоже возвращающихся в лагерь. Одних провожали возлюбленные или родственники, другие уезжали одни. Если Тедди и узнал кого-то из них, здороваться он не стал.
Как и на протяжении всего отпуска, Ивлин думала: странно видеть его в мундире, с остриженными кудрями и редкими усиками, которые он начал отпускать. Она вновь поразилась мысли, что он не похож сам на себя, как будто хорошо знакомого ей человека обкорнали со всех сторон и втиснули в непривычную и даже жутковатую рамку. И она даже не знала, нравится ей это или нет.
Они смущенно стояли на перроне, не прикасаясь друг к другу. Хоть оба и не признавались в этом, их пугало предстоящее прощание. Если они и вправду видятся в последний раз, какие бы слова они ни произнесли, их будет недостаточно. Но немыслимым казалось разрыдаться, повиснуть на шее, устроить сцену, подобно одной ужасной матери неподалеку. Ивлин понимала: надо держаться бодро, жизнерадостно, энергично и все в таком же духе. Но, поскольку никогда в жизни она не вела себя бодро или энергично и поскольку на самом деле ей хотелось разрыдаться, ее не покидало чувство неловкости, досады и раздражения.
Взглянув на нее, Тедди сказал:
— Не вешай нос, дружочек, не все так плохо. Это же только Брайтон.
Она попыталась улыбнуться.
— Сама знаю, — ответила она. — Извини. Некрасиво с моей стороны. Просто я… — Она осеклась и продолжала: — Слушай, помнишь, после той акции, ну, с королем, когда ты говорил мне, что не можешь представить себе дело, ради которого стоит умирать? Тебе не кажется, что это?.. То есть…
— То есть не был ли я фарисействующим болваном? — подсказал Тедди. — Ничего, я оценил иронию.
— Нет, я не об этом. В любом случае ты был совершенно прав. Идиотская затея.
— Естественно. Как все, что делается из лучших побуждений.
Ивлин заморгала, не зная, что сказать дальше. Так он поменял мнение? И решил, что она все-таки была права? Ей хотелось выяснить, но время истекало. А ей не давал покоя еще один, более насущный вопрос.
— Я вот о чем… — Она поколебалась. — Тедди, ты правда считаешь, что ради этого стоит умирать… честно?
Он взглянул на нее, и она опешила, увидев, каким серьезным стало выражение его лица. Она ждала самоуничижения или шутки — мол, он ушел в армию только потому, что все его приятели-художники сделали то же самое, и «Англия ждет!», и «ученики частных школ вносят свою лепту».
— Считаю ли я, что ради Бельгии стоит умирать? Пожалуй, но я бы лучше побыл живым. Не то чтобы я испытывал неприязнь к бельгийцам, но ведь я с ними не знаком, как ты сама понимаешь. Считаю ли я, что ты… и Хетти, и Кезия, и мои родители… считаю ли я, что вы все стоите, чтобы?..
Он остановился. Она поняла: вот он, момент, когда ей полагается броситься к нему на шею. А она испытала лишь раздражение. Почему именно Тедди сейчас шутит насчет готовности умереть за родину? Если уж кому-то из них и суждено было пожертвовать собой ради благого дела, ей казалось, что это будет она.
И черт побери, ведь не сказать даже, что он не прав! С Тедди, уже не в первый раз думала она, было бы гораздо проще иметь дело, если бы он пореже оказывался настолько правым.
— О, великолепно! — выпалила она так громко, что влюбленные парочки по обе стороны от нее (которые, как она с горечью заметила, успешно перешли от бодрости и жизнерадостности к пафосу) с удивлением обернулись. — Полагаю, ты ждешь от меня благодарности? Потому что теперь, когда тебя разнесет взрывом на куски, я, по крайней мере, буду знать, что виновата в этом сама. Ты мог бы…
— Ивлин Коллис, — перебил Тедди, — я люблю тебя так, как больше никого и никогда, но ты самая несносная грубиянка в мире. Неужели нельзя просто умолкнуть и поцеловать меня?
Ивлин открыла рот и снова захлопнула его.
— Ладно, — сказала она.
Он наклонился и поцеловал ее в губы. Поначалу было горячо, влажно и неловко и вдруг перестало. Он, кажется, точно знал, как надо действовать. Неужели уже с кем-то целовался? Она решила, что наверняка. С кем? Когда? Она зажмурилась, потом снова открыла глаза и отстранилась, ужасаясь самой себе. Целоваться с мужчиной прилюдно! Да еще и упиваться поцелуем! Господи, что подумают другие пассажиры? Она застыдилась, разозлилась, и хуже всего, нечто коварное, чисто женское в ней так и засияло и не желало униматься.
Долгую минуту они смотрели друг другу в глаза. Тедди покраснел и с трудом сдерживал совершенно неуместную улыбку, готовую расцвести на губах. Ее щекам было жарко. Хотелось сбежать как можно быстрее и, как ни странно, шагнуть к нему и поцеловать снова.
— Как долго мне этого хотелось, — признался он.
— О! — невпопад отозвалась она. — Тебе понравилось?
— Балда, — сказал Тедди. — Ну конечно же! — Его губы одержали верх над хорошими манерами, и он просиял. — Рискну предположить, что ты сочтешь меня до ужаса необузданным, — начал он, — но не могли бы мы повторить?
Это был единственный раз, когда она поцеловала его. И с тех пор не переставала гадать, сделает ли это когда-нибудь вновь.
Взрослые
В июле 1916 года Мэй исполнилось семнадцать.
По мнению некоторых девочек из ее класса, семнадцать лет — практически взрослость. Одна или две из них уже покинули школу; одна волонтерствовала в лондонском госпитале, другая помогала ухаживать за братом, который вернулся из армии инвалидом. Но большинство еще продолжали учиться.
Однако пыл и рвение первых лет войны уже угасли. Война стала обычным явлением, да еще и пренеприятным. Взрослые все еще могли вести — и вели — разговоры о «великом самопожертвовании» и «отважных героях», в газетах публиковали письма матерей, прославляющих подвиги их погибших детей. Но, как ни странно — а может, и совсем не странно, девочкам из класса Мэй стало все равно. У каждой кто-нибудь из знакомых юношей воевал во Франции, или в Италии, или в Египте, или в Бельгии, или в Турции, или в Палестине. У некоторых на войну ушли братья, или отцы, или близкие родственники. У Барбары даже был возлюбленный, который служил в Египте, — вернее, это она утверждала, что он ее возлюбленный, юноша, который жил на той же улице и записался в армию в день своего восемнадцатилетия. Но ура-патриотизм первых лет сменился скукой, а в некоторых случаях и цинизмом. Теперь, когда учителя заводили речь о славе и самопожертвовании, девочки лишь хихикали, зевали и закатывали глаза. Признаком умудренности опытом считалось быть выше национализма взрослых. Несколько учениц выпускного класса открыто объявили себя пацифистками. Даже в предвыпускном классе был утрачен интерес к войне — разве что кто-нибудь жаловался на дефицит продуктов, а также на скучный и скудный рацион, состоящий из тонких ломтиков хлеба, водянистого рагу и нескончаемого сероватого маргарина.
