— Проклятье… — бормочу устало.
Но паники не испытываю. Ощущаю лишь сожаление и смятение. Не совсем приятно не знать о том, кто ты есть.
Вздыхаю и со стоном вновь одеваюсь. Мокрая одежда неохотно слушается.
Раны болят так, что впору орать и молить Инмария о скорой смерти. Но я терплю.
Я должен найти отряд. Есть надежда, что я выжил не один.
Но после долгого плутания по лесу, когда уже светило уходит в закат, наконец, я выхожу на лагерь.
Это мой лагерь.
И глядя на него, понимаю, что надежда только что рассыпалась пеплом и сгинула в небытие.
Смотрю на кровавое побоище и не могу сдержать эмоций. Падаю на колени и остервенело, вдавливаю пальцы в податливую землю, орошённую кровью моих боевых товарищей. В груди клокочет ярость, боль и горечь от подлой и недостойной смерти.
К моим слезам примешивается мелкий колючий дождь.
Под холодными брызгами высохшие волосы вновь прилипают к голове и лицу.
Прижимаюсь лбом к сырой земле и рычу, разрывая лёгкие и срывая голос. Пальцами вырываю комья грязи и до боли сжимаю руки в кулаки.
Поднимаю лицо и вновь гляжу на мёртвый лагерь.
Вот чёрный опалённый круг, где был разведён костёр, на котором варилась похлёбка. Угли, сучья и котёл втоптаны в землю.
Вся земля истоптана копытами разбежавшихся или уведённых наёмниками лошадей.
Вот большое поваленное дерево, на котором сидели мои товарищи и предавались грёзам о скорейшем возвращении домой, а теперь трое из них были повешены на высокой сосне со вспоротыми животами.
Я вижу разбросанные по поляне личные вещи — обрывки и обломки.
Ещё двое моих людей лежат сломанными куклами — изрубленные точно зверским мясником.
Бреду на непослушных ногах по поляне дальше и нахожу остальных.
Все мертвы.
Все зверки убиты.
Я тоже должен быть убит и мёртв.
Меня, как и остальных пытались изрубить в клочья, но вот незадача — я сорвался с обрыва и упал в реку, что вынесла меня далеко от лагеря.
Это-то меня и спасло.
Но я не чувствую радости. Меня начинает глодать вина — я жив, а мои товарищи нет.
Но не время предаваться печали и горю. Убийцы могут вернуться в любой момент. Я должен спешить. Должен уходить отсюда.
Но…
Также я должен предать тела убитых боевых товарищей огню.
Пусть у меня тело трясётся в агонии, горит и стонет, но тела своих людей так я не оставлю.
Среди обломков нахожу огниво и кремень. Нахожу флягу с водой и худой мешок с хлебом.
Снимаю с дерева тела.
Собираю ветви, складываю их в погребальный костёр. Мёртвых кладу друг с другом. Оружие вкладываю в холодные руки.
Высекаю искры и развожу костёр.
Долго гляжу, как огонь сначала с неохотой, а после уже жадно поглощает тех, кто ещё совсем недавно был жив.
Пока огонь освещает округу — я ищу оставшиеся целыми вещи. Всё, что может мне пригодиться. Походный мешок нахожу бесформенной кучей в кустах неподалеку. Его содержимое разбросано. Но я собираю и заталкиваю всё обратно.
Верёвка, кусок вяленого мяса, ещё один нож и тёплая шкура, покрытая въевшейся грязью.
Сгибаться больно. Перед глазами периодически темнеет. Голова идёт кругом, но я ещё держусь.
Не забываю и про котелок — мятый и почерневший. В нём мы отрядом варили еду и вместе ели из него…
Снова гляжу на костёр, что озаряет темноту леса и говорю простуженным голосом:
— Мы с вами ещё встретимся, друзья. А до тех пор, прощайте.
Гляжу на котелок и говорю совсем тихо:
— Отныне нас только двое, ты да я. Только мы остались живы…
Засовываю его в походный мешок и направляюсь от этого места прочь так быстро, как только могу.
Иду на север, туда, где как мне кажется, меня ждут.
Инмарий, верни мне память, ибо без памяти я и не человек вовсе.
* * *
Изабель Ретель-Бор
Ну конечно же, я имела представление о местных дорогах. Но представлять — это одно, а видеть и чувствовать всю эту «прелесть» на своей шкурке — совершенно другое.
Одним словом, дороги в графстве Ретель-Бор — сплошное горе.
Еду я вместе с Элен и Омаром в деревню «Виселки» к его отцу — целителю.
Ехать до места назначения — часа три.
И у меня ей-ей, после десяти минут тряски возникло стойкое ощущение, что прибудем мы лишь наполовину живыми.
Когда по сухому, летом — возможно и быстрее будет. А вот сейчас, когда осень и близится скорее зима… Непролазная грязь. Это же, сколько карет тут убилось! И бедные кони! После поездки по этим дорогам и кареты и коняки — это калеки.
— А что же будет, когда дожди пройдут сильные, да когда снег сходить начнёт? — задаю риторический вопрос.
Элен и Омар вздыхают.
— В дождливую осеннюю пору все деревни как неприступный замок, отрезаны от лежащего рядом мира.
Угу, думаю про себя, всё графство, как забытый остров в океане, как станция Северный полюс. Одни. И помощи хрен дождёшься. Всё нужно своими ручками делать. Ну не дело это, такие дороги! Не дело!
Хоть грязеход бери и придумывай. Только на чём он ехать-то будет?
На чём, на чём? На коняшках тех же несчастных.
Ещё через пять минут у меня начинается сильная головная боль, будто ансамбль ударных собрался у меня в голове и начал свой концерт: «Бум-бум! Тюк-тюк! Дык-дык! Дзынь-дзынь!»
Теперь ясно, почему Элен так удивилась моему стойкому желанию поехать в «Виселки».
— Графинюшка, ты же не жалуешь поездки в карете. Плохо переносишь дорогу, — говорит она мне, пока я распоряжаюсь подать экипаж и собрать еды в дорогу, да гостинцев и побольше. Не только одного отца Омара угощать буду.
Я ей отвечаю:
— Надо, мамушка. Надо ехать. Есть такое выражение — свой дом и людей надобно защищать и оберегать от любых бед и напастей. И кто я буду такая, если стану сидеть безвылазно и не знать, как народ в графстве моём живёт.
— Да как живёт-то? — пожимает Элен крутыми плечами. — Как обычно живёт…
— Я в ответе за них и за их судьбу…
А когда карету мне подали, мой энтузиазм немного снизился.
Транспорт выглядел, мягко говоря, ужасно.
Не в смысле, что грязный и неухоженный. Вовсе нет. Замок и все прилегающие к нему постройки, а также кареты, тщательно вымываются, отскребаются и чистятся.
