– Почему ты даже не смотришь на меня? – не выдержала я на шестой день.
От досады я начала хныкать, а он никогда этого не любил. Секунды растягивались до бесконечности. Сердце болезненно сжималось с каждым ударом, и мне казалось, что ребра вот-вот треснут под давлением.
– А почему я должен смотреть на тебя, если мне не хочется? – наконец сказал он.
Я начала лихорадочно соображать, как правильно ответить на этот вопрос. Ему нравилось, когда я проявляю интерес к его работе, но теперь я стала ее частью. Может, он разозлился, потому что я не спросила у него разрешения? Или я плохо справилась с ролью? О господи: неужели я испортила весь фильм? Видимо, я думала слишком долго, потому что он разочарованно вздохнул:
– Теперь ты в фильме. Скоро все смогут смотреть на тебя: весь мир будет смотреть на эту маленькую хорошенькую девочку и думать о тебе неизвестно что. Ты не сможешь проконтролировать их мысли, и в своих фантазиях они будут делать с тобой все, что захотят. Теперь ты принадлежишь им, а не мне. Так почему же я должен хотеть смотреть на тебя? – Он нервно взъерошил рукой волосы. – Лола, я не переживу, если кто-то заберет тебя у меня. Неужели ты этого не понимаешь? Мне больно от одной мысли о том, что я могу потерять тебя.
Казалось, время остановилось. Теперь я поняла, что наделала. Есть только я и Нолан. Я занимаю в его жизни особенное место, куда он не допускает никого. Я принадлежу только ему.
– Я не хотела, – прошелестела я. – Ты все еще можешь вырезать меня из фильма?
Нолан наконец посмотрел на меня:
– Уже.
После этого он еще долго не брал меня на съемки, и я больше никогда не пыталась попасть в актерский состав. Я усвоила урок.
Беспечная фортепианная мелодия по-прежнему льется из динамиков, возвращая меня обратно в Харроу-Лейк. Я вижу свое отражение в отполированных витринах магазинов на Мейн-стрит. Живая тень Пташки.
«Тебе это нравится, – шепчет тень Нолана. – Тебе нравится носить ее одежду. Ты рада, что меня здесь нет».
Я останавливаюсь и прислоняюсь к стене одного из магазинов, сдавив руками живот.
Хватит!
Ларри сказал, три дня. У меня здесь не так много времени, и я больше не собираюсь тратить ни минуты на воображаемые беседы. Приближаясь к Easy Diner, я улавливаю в воздухе запахи готовящегося обеда. Смешиваясь с веселой мелодией, которая привела меня сюда, они так и завлекают меня внутрь. Но тут мотив сменяется, и, узнав песню, я чувствую болезненный спазм в желудке: это T’ain’t No Sin. Я снова вижу Нолана в кабинете. Прислонившись к шкафу, он пытается удержать руками вспоротый живот. Иголка проигрывателя подпрыгивает, воспроизводя один и тот же такт…
Сзади раздается какой-то шепот, но, обернувшись, я вижу лишь старую плакучую иву, листья которой шелестят на ветру. И снова это странное ощущение дежавю, как в тот момент, когда я увидела жука в комнате Лорелеи, – как будто это дерево мне знакомо. Оно стоит перед стареньким зданием немного поодаль от Мейн-стрит: «Музей и сувениры Брина». Прошлой ночью я видела чей-то тощий силуэт именно здесь. Я подхожу ближе. Окна домика покрыты толстым слоем грязи. Краска на двери облезла клочками, как кожа больного. Если бы не табличка «Открыто», я бы подумала, что здание давно пустует. Музея не было в «Ночной птице», но меня необъяснимо привлекает этот маленький домик, расположенный в укромном месте отдельно от всех остальных. В нем есть что-то таинственное. Мой список из «Ночной птицы» может подождать. Я вхожу в музей. За моей спиной затихает финальный аккорд T’ain’t No Sin.
Глава шестая
Внутри музея пахнет временем и бумагой. За стойкой сидит дедуля в бабочке. Его смугловатая кожа, покрытая старческими пятнами, слегка провисает на подбородке, что придает ему очаровательную мрачность. На стене за ним – большая афиша «Ночной птицы», и Лорелея как бы выглядывает из-за его плеча. Я иду по лобби мимо старичка, фотографий, документов и старых вещей. Мое внимание привлекает сложный карандашный набросок, изображающий небольшое озеро в пещере. Гладкая, как зеркало, поверхность воды темна и спокойна. В центре едва заметный кружок света. Я протираю рукавом пыльное стекло над рисунком. В воде что-то есть, но я не могу различить подробностей. Это… лицо?
– Лола, не так ли?
Я подпрыгиваю от неожиданности. Старик стоит прямо за моей спиной. Как ему удалось подойти так бесшумно?
– Я мистер Брин, друг вашей бабушки. Слышал, вы приехали в гости ненадолго.
Конечно, он уже знает обо мне. Как и все остальные в этом городишке – не сомневаюсь.
– Красивый рисунок, вы не находите?
Вообще-то нет.
– Почему там лицо в воде?
Мистер Брин приглядывается к наброску:
– Лицо?
– Это как-то связано с оползнем?
Я имею в виду трагедию, которая произошла в Харроу-Лейке сто лет назад. В каждом блоге, влоге, статье и даже документальном фильме о «Ночной птице» говорится, что эта история – о якобы проклятой земле и десятках городских жителей, заживо похороненных под завалами, – легла в основу сценария. После выхода фильма фанаты ухватились за эту мысль, чем несказанно взбесили Нолана, у которого просто нет времени на изучение городских легенд, проклятий и прочей ерунды.
– Зрение уже, конечно, подводит, но я совершенно уверен, что вы ошибаетесь, – говорит мистер Брин, отвлекая меня от размышлений. – К тому же Картер никогда не выставил бы такое напоказ.
Понятия не имею, кто такой Картер, но лицо там точно есть.
– Напомните, как долго вы пробудете в городе? – спрашивает мистер Брин.
– Всего несколько дней, – отвечаю я. – Я вернусь, как только отцу станет лучше.
– Надеюсь, он скоро поправится, – хмыкнув, говорит мистер Брин.
Только через пару секунд до меня доходит, что он не столько желает Нолану выздоровления, сколько хочет, чтобы я поскорее уехала.
– Вы общались с Ноланом, когда он снимал здесь «Ночную птицу»?
– Нет, я старался по большей части держаться в стороне от всего этого ажиотажа. Но здесь есть куча всякого барахла, связанного с фильмом, если вы пришли сюда за этим.
Мистер Брин отворачивается, и я с трудом различаю его следующие слова.
– Думаю, так и есть – судя по вашему наряду.
Он шаркает обратно в сторону кресла за стойкой. Наш разговор определенно закончен. Я рассматриваю свое отражение в стеклянной дверце шкафа. В приглушенном свете лицо кажется очень бледным. Интересно, Нолану было бы приятно смотреть на меня в образе Пташки? Или он видел бы только Лорелею? Я опять вглядываюсь в рисунок. Карандашные штрихи пересекают белый лист снова и снова, вырисовывая контуры озера. Я почти слышу скрип грифеля о бумагу. Я растираю руки, чтобы согреться, и замечаю следы чернил на открытом запястье. Они такие же тусклые, как и штрихи на рисунке. Кажется, будто чернила впитались в меня.
