Венеда дернулась в седле, но веревки держали крепко. Приедут. Хунгуры… Будет больно.
Они съезжали вниз, к огромному сборищу камней, к открытому храму, где столемы веками приносили в жертву людей, оставляя тех на поживу диким зверям. Нынче, когда их не стало, место стояло пустынным. Они въехали меж камнями, серыми и треснувшими, накренившимися и упавшими за века; дожди не смыли с них старых пятен крови, только выгладили идолищ столемских богов и бесов, из времен доисторических, когда человечество тесало камни камнями, а железо только падало со звезд.
И вдруг Фулько выпрямился в седле, потому что в центре пустого пространства кто-то стоял. Венеда его помнила, это он гладил по волосам ее сына. Высокий, худощавый, жилистый мужчина с подбритыми висками и теменем. Гиньча из Бзуры… Рыцарь щербатого щита, который вместе с остальными Проклятыми опоздал на битву на Рябом поле.
Теперь же он шагал к ним, без шлема, отбросив на спину кольчужный капюшон. С топором в правой руке и со щитом без края – в левой. Медленно, уверенно. Один.
– Фулько, Змей из Белой Сарбии! Я ждал тебя и теперь вызываю на бой. За то, что ты опозорил нас, за то, что унизил рыцарские гербы. За то, что назвал нас Проклятыми! За то, что обесчестил пояса и щиты. За то, что отобрал у нас мечи. За то, что вызвал герольда и Домарата Властовича, чтобы те выкрикивали над нами поносные слова. За все это – выйдешь со мной на бой, сам на сам, сейчас. Вставай! – Гиньча показал на траву перед собой. – Или же повалю тебя с твоего коня. До первой крови и раны.
Фулько выпрямился и взял шлем. Надел его, потом достал узкий острый меч.
– Ты проклят при жизни и после смерти, Гиньча! – крикнул он. – Черви сожрут тебя, будут кишеть у тебя в глазницах, а ты станешь выть, прикованный в бездне, рядом со своим отцом, Чернобогом. Говоришь: до первой крови! Ты трус, и никогда не мог выбрать, никогда не мог решиться. Всегда были у тебя сомнения, угрызения совести. Позволь же тебя их лишить! Умрешь тут!
Воткнул шпоры в бока коня. И бросился на противника с места, коротким галопом, потому что не было места для разгона.
Гиньча сделал движение вправо, но в последний миг отпрыгнул влево; отпрянул быстрее молнии!
Прошел перед копытами, перед опоясанной широким ремнем грудью гнедого жеребца. Поднял щит, на который упал удар меча, а сам рубанул топором. Сверху, потянув на себя, словно крюком. Острие ударило в правую руку Фулько, зацепило ее, вырвало его из седла, выбило из ритма.
Рыцарь из Белой Сарбии полетел назад, не выпустив повод из левой руки. Упал и сразу перекатился влево, вскочил, заслоняясь круглым щитом.
И тогда Гиньча метнул топор, с яростью, так, что засвистел разрезаемый воздух. Топор воткнулся в щит врага, сила удара пригнула ему руку вниз.
А господин Бзуры обрушился на Фулько с мечом. Ударил сверху, справа, сменил удар, ткнул снизу, прощупал противника от бока, заслоненного кольчугой. И вдруг рванул вперед, в отчаянную атаку, протаранив врага каплевидным щитом. Сбил его с ног, свалил на бок, пинком перевернул на спину. Рубанул раз, другой, выбивая меч из рук противника.
– Убейте его! – крикнул Фулько. – Проклятый! Проклятый предатель!
– Назови меня еще раз предателем, и голова твоя слетит с плеч!
– Бейте!
И четверо воинов Фулько двинули лошадей, наехав на одинокого рыцаря. С криком, с грохотом, с вынутыми кордами и топорами. Как железная орда, лишенная головы!
И тогда свистнули стрелы. Одна, вторая, третья. Из-за камней, из-за менгиров вырвались на конях люди из свиты Гиньчи. Отбросили прямые короткие луки, достали острое оружие. Встали, словно стена, перед хозяином, прикрыли. Били и лупили, сколько было сил, без милосердия.
Оруженосец и двое людей Фулько пали с коней, нашпигованные стрелами. Еще двое попытались сбежать. До них добрались за кругом старых богов…
А Гиньча двумя руками высоко воздел меч. И заколебался, потому что хотел лишь пригрозить врагу. Ошибся. В руке у Фулько блеснул нож, воткнулся в левую ногу рыцаря, прорезал штанину, проехался по кости…
Гиньча вздрогнул от боли. Ткнул клинком Фулько прямо в грудь. Противник вскрикнул; утих, когда Проклятый вырвал меч, поднял еще раз, воткнул снова, уже с гневом, с болью, сознательно!
Фулько затрясся, пятки его ударили в землю, когда кончик меча прорвал кольчугу, проткнул стеганку, рубаху и тело. А Гиньча вырвал оружие.
– Ты не дал мне времени, а себе – милосердия… – прохрипел он.
Не вытирая клинок, стряхнул на траву капли крови, захромал к Венеде. Казался мессией, самим Ессой, который вывел ведов из проклятого города на востоке, храня от силы Чернобога. Воткнул меч в землю, потянулся за кинжалом, провел острием по веревкам, державшим вдову, медленным, осторожным движением.
– Еще! Господин рыцарь! Давай! – пищал Якса, всматривавшийся во всю сцену, не понимая, что она на самом деле значит.
– Браво, Гиньча! – простонала Венеда. – Наконец-то ты решился! Но… уходим! Хунгуры! Он хотел отдать меня им, ох, спасибо тебе!
– Со всем уважением с моей стороны, госпожа!
– Да какое там уважение! Они за нами гонятся!
18
Они были на склоне, почти на вершине плоского, широкого, покрытого лесом взгорья, как вдруг в долине, которую они покинули недавно, увидели выезжающую из леса и из-за скал группу всадников. Те неслись вверх, словно лавина, топча все на своем пути.
– Орда! – крикнул старый Одон, гридень Гиньчи.
Венеда оглядывалась в отчаянье. У нее не было больше сил убегать, да и куда бы? Было ли такое место, где ее не настигло бы предназначение?
– Кони устают, – стонал оруженосец Драго. – Настигнут нас, господин!
– На шляху настигнут нас в четыре клепсидры, – обронил Одон.
– В лес, разъедемся! Не найдут нас в чаще! – неуверенно произнес Гиньча.
– Недалеко отсюда – храм столемов, – проговорил старый гридень. – Там можно обороняться. В лесу нас переловят как сусликов!
– Их как муравьев; не удержимся! Мы даже не рыцари уже: отобрали у нас гербы!
– Не пояс и герб делают из тебя рыцаря! – воскликнула Венеда. – Ты сам себя им делаешь, если поступаешь по-рыцарски. Защити меня, и ни один Домарат или Фулько не отберут у тебя честь!
– Нечего болтать! На коней! – крикнул Одон. – Они приближаются.
Пошли галопом, прямо в лес, куда вела дорога. Проехали мимо свежесрубленных, неошкуренных еще бревен, пролетели лугом, начали съезжать в долину.
Кони шли едва-едва. Чамар, хотя худой, как скелет после безумной езды, с торчащими ребрами и костистым задом, еще справлялся. Но Берника все сильнее отставала, шла все тише, жалобно ржала в сторону остальных. Чамар, мокрый, с боками, покрытыми пеной, тоже замедлялся, хотя еще недавно мужественно держался за хвостом Одоновой Пельтвы.
