И тогда в дупле сделалось светлее от горячих лучей солнца. Якса увидел тела: уже сгнившие, покрытые лохмотьями, высохшие, словно листья. Сваленные в кучу ребра, черепа, берцовые кости. Увидел истлевший кусок ткани с остатками гордого Грифа, такого же, какой был на его щите. А щит он получил от Берната.
– Меня тоже задавили, – прохрипел Драго. – Но я восстал, для мести, из-за языческой магии этого леса.
Не знаю, Праотец ли дал мне еще немного жизни, или же сам я сделался стрыгоном. Но это – конец, последний час. Хорошо, что Бернат тут.
– Кто вы? У вас есть оружие, мечи, но вы ведь не служите палатину?
Якса почувствовал на плече холодное, дрожащее прикосновение костистых пальцев Драго.
– Мы – Проклятые. Проклятые в ходьбе, езде, работе и сне, в поле и дома, проклятые от головы до самого кончика пальцев на ноге. Проклятые так, что внутренности должны у нас из горла полезть, что подыхать мы станем долго и в болестях. Как я…
– За что?
– За то, что не пошли умирать с Лазарем на Рябое поле. Что не подставили голов своих под хунгурские сабли. Потому нынче мы сами бьемся в лесах, на дорогах, по чащобам. Мы не отдали мечей, как те, прекрасные и гордые, достойные и преисполненные чести. Как Домарат, что ушел к сварнам, как палатин Драгомир, что стал рабом кагана. Пойдем!
Дернул Яксу за плечо и повел его за повозку, туда, где у дерева дрожал перепуганный бледный Бернат. Драго указал на него и покачнулся.
– Конец уже близок, парень. Скажу тебе, что сделаешь, потому что ты – наш! Ты Проклятый! Проклятый с Драго-сухотником, упырем, проклятым купно с Гиньчей из Бзуры, который так и не сумел решиться. Проклятый с твоим отцом, Милошем, который убил кагана. У тебя с герба взяли кусок. Вырвали обломок рыцарского знака со щита. Носи теперь то, что осталось, парень, с гордостью. Это твой знак.
– О чем вы говорите?
Драго шел прямо на Берната. Остановился с поднятым мечом, а свободный крикнул, завыл протяжно и затрясся.
– Уб… ю… его… – Драго откашлялся кровью, та потекла у него изо рта. – Выполню месть. За другов моих. И тогда ты… руби меня в голову, пусть все закончится. Не будет с меня толку в хоругви. Ты возьмешь мою броню, меч и все. Беги вглубь леса, к Виндаве, там найдешь наших у старой смолокурни.
– Что вы такое говорите?! Я должен вас убить?
– Отрубишь мне голову мечом или топором. Чтобы я не восстал и не сделался упырем. Во мне уже просыпается их зов. Когда умру, пойду кусать, грызть ночами. Уже чувствую: кому запущу в душу клыки, тому – суждено сделаться упырем, как мне… Ты готов? Бери меч с повозки.
– Помилуйте! – кричал Бернат. – Я тогда только смотре-е-ел!
– Ну так теперь тоже насмотришься! Давай.
– Помилуйте его! – сказал Якса. – Тем вы жизни не вернете. А этого я поклялся защищать.
Драго не слушал. Поднял меч вертикально, схватил обеими трясущимися руками, ногти превратились уже в когти…
Поднял и…
– Не-е-е-ет!
Якса рубанул мечом. Уверенно, по яремной вене, сбоку! Одним движением клинка снял сморщенную, сухую, с седыми волосами голову – и та покатилась с шумом. Ударил ручей крови, но лишь на миг.
А тело затряслось. Опустило с размаху меч, но не попало по Бернату. Воткнуло клинок между его ногами. Вырвало, воткнуло еще раз и снова. Пошло, оставив вбитый в землю меч, искало руками голову.
А потом остановилось. Замерло. Пало навзничь и больше не поднялось.
Якса склонился над Бернатом, схватил его за плечо, хотел поставить его на ноги…
И вдруг получил кулаком между глаз. Застонал, а свободный дернул его, свалил, освободившись от пут. Юноша увидал его сапог, приближающийся к лицу, отвернулся, но все равно получил солидный пинок в щеку; свернулся от боли.
Сперва подставлял под удары руки, потом перекатился с боку на бок, медленно, пока не заполз под телегу.
И там привстал, терзаемый болью и тошнотой. Вытер кровь, заливавшую глаза.
Он был один. Бернат исчез. Растворился в лесу, между бортями. Ушел вместе с надеждой на спокойную судьбу.
Возвращаться в село Яксе было уже незачем.
Он долго стоял, вытирал кровь, осматривался. Потом у корней дуба выкопал мечом и краем щита неглубокую яму, разгреб землю руками.
Туда отволок тело Драго, положил голову упырю между ногами.
Был вечер, почти ночь, когда он досыпал курганчик. Лес оживал ночными шорохами и голосами.
Якса поднял оружие. Перебросил через плечо пояс с мечом, потянулся за щитом.
Избитый, раненый, уставший. Но он впервые в жизни знал, куда должен пойти.
И пошел, отважно глядя смерти в глаза.
Пепел
Не станешь кланяться богам из камня и дерева. И не станешь своеволить.
Законы Ессы
1
Шли от заката солнца, облитые багрянцем, будто кровью, прорезая полосы тумана. Везли силу и страх; темные на фоне зарева догорающего дня, сгорбленные, рогатые фигуры верхом на мохнатых лошадках.
В село прибыл целый аул; впереди, рассевшись в деревянном седле, на пестром сильном коньке ехал Тормас Даркан, глава рода, нагулявший телеса на старых трофеях и нынешних стадах овец, на жирных кусках баранины и на конском кумысе. Широкий, в кожаном шишаке, украшенном золотыми бляшками и огромными рогами; короткая борода, подстриженная узким клинышком, колола в панцирь, стягивавший брюхо.
За Тормасом скакали его сыновья – словно хищные птицы за вожаком: то приближаясь, то разъезжаясь. Старший в шишаке с кожаными отворотами, спадающими на плечи, в узорчатом, клепаном кафтане. Младший в деэле, в высоком шлеме, с лицом, выбеленным, словно у призрака. За ними следовали воины с луками на спине, катились повозки с юртами, на двухколесных арбах ехали три жены и наложницы Тормаса, а на мохнатых, то и дело вскидывающих головы лошадках – хоровод слуг и рабов. В хвосте гнали стадо овец, коз и, наконец, табун неспокойных, ржущих лошадок, загоняемых в пределы села взмахами нагаек, свистом и гортанными покрикиваниями.
Хунгуров они ждали втроем: пешими, без оружия, у ворот Дубна. Неуверенный в себе Воян, усатый володарь села, скрестил на груди руки, чтобы скрыть их дрожь. Он должен был первым поприветствовать гостей, прибывающих на зимовье. Бить челом, сыпать под копыта коней родимую землю. За ним стояли входящий уже в возраст мужа сын Вояна, Юношич, и Хамжа – старший волхв в Дубне, мрачный светловолосый мужичина в сермяге, старом плаще и меховой шапке, надвинутой глубоко на глаза.
