Село вовсе не стремилось выйти под шлях. Хунгуры пришли на зимовье, как и всякий год; начиналось злое время. Одно лишь лихо ведало, что могло прийти в кудлатые, спрятанные под капюшонами и шишаками башки. Свободные кметы не показывались; прятались по хатам, прижавшись к окнам, глядя из-за неотворенных ставней, сжавшись на порогах. Никто не доверял чужакам в этот осенний вечер. Тормас ехал прямо на Вояна и Хамжу. Неминуемый, будто смерть, равнодушный. При виде его Воян грохнулся на колени, словно тяжелая колода. Склонился в поклоне, стянул шапку. Хамжа встал на колени вторым, и лишь Юношич оставался неподвижен, глядя то на лошадей, то на выбеленные лица сыновей Тормаса. Равнодушные, словно маски, скрывающие чувства; неподвижные, как деревянные идолы древних богов в лесах.
Отец затрясся и помог сыну. Ткнул его кулаком под правое колено, добавил ударом в левое плечо. Помогло. Юношич скорее свалился, чем встал на колени. Было больно. С яростью глянул на Вояна, но тот, хоть и кривил гневно губы, к хунгурам обратил лицо, преисполненное покорности.
– Хвала богам! – крикнул он. – Бью челом вам, жертвую хлеб и сыплю землю под копыта скакунов.
И правда – сперва высыпал из платка несколько горстей рыжей земли, потом ударил челом, тяжело поднялся на ноги.
Тормас подъехал ближе – словно шмат сала, трясущийся на откормленном конике.
– На! – кивнул младшему сыну. Тот подъехал рысью, с полотняной торбой в руках, расшнуровал ее, протянул отцу.
Старший вынул оттуда несколько полосок сушеной баранины, неторопливо подъехал к коленопреклоненным, кивнул, чтоб те приблизились.
– На! Бейте поклоны.
Потом сунул им во рты кусочки мяса. Юношич получил самый большой, едва не подавившись. Холодный, твердый кусок не лез в горло. Он жевал его, словно глотал унижение, было в этом нечто неизмеримо подлое, как пощечина: ощущать, как смердящая рука хунгура впихивает тебе в рот еду.
– Ешьте мою еду! – загремел Тормас. – Пейте мой кумыс. Ступайте по моей земле…
– Мы послушны тебе, о багадыр, – пробормотал Воян.
– Мы прибыли на зимовье. Согласно с законом.
– Все ждет. Поля, пастбища, луга, дома – ваши.
– Выберем!
Тормас равнодушно миновал их и поехал в Дубно, покачивая вынутой из-за пояса нагайкой. За ним двинулись сыновья, слуги и рабы. Сперва ринулись в проходы меж плетнями, ища места, где поставить главную юрту, куда сложить свертки с повозок, какие пастбища назначить для коней и овец.
Юношич выждал, пока все кони развернутся к ним хвостами, и вдруг перестал жевать. Выплюнул твердый кусок баранины, которым накормил его Тормас.
– Ты сдурел?! – выдохнул Воян. – Хамжа, обратись к его рассудку, а то мой пояс уже измочалился об него сильнее моего языка!
– Рука Хамжи ослабла посильнее твоей, – проворчал Юношич. – Зачем ты меня сюда взял, господин мой родитель? Для унижения?
– Чтобы ты знал свое место рядом… с Тормасом. И чтобы он знал… тебя.
– Хунгуры, темножители! Палачи! Наши новые господа… Вы им кланяетесь, словно мы сами рабы.
– Хочешь, чтоб они село сожгли? Выбили скот? Отобрали хаты?
– Значит, теперь… до конца уже? Будем в неволе?
– А кто нас защитит? Лендичи? Глупцы, что пошли на хунгуров с мечом, гниют теперь на Рябом поле. А те, кто был поумнее, точно так же бьют челом, как и мы. Вместе с палатином. Сила – это закон, сын. И только глупец встает один против потока.
Ответ вертелся у Юношича на кончике языка, но он не произнес ни слова.
– Они заняли подворье Ешки! – произнес Хамжа. – Пойдемте!
Они шли, почти бежали по следам хунгуров. Юношич увидел, как чужаки открывают двери хаты, как выбрасывают наружу кадки, столы, кувшины и черпаки, а крупные фигуры в шкурах разбегаются по подворью. Услышал крик домашних и старого Ешки, увидел, как двое воинов выволакивают их за хворостяные заплоты. Он сжал кулаки, и тогда кто-то ухватил его за плечо.
– Ну, спокойно, не делай глупостей, – сказал отец.
– Ничего нельзя поделать, – добавил Хамжа. – Ничего. А полезешь – погибнешь.
Юношич скорчился; потом почувствовал на себе чей-то взгляд. Осмотрелся, увидел: за кривыми тынами, встававшими вдоль сельской дороги, за загонами и нивами, огороженными лозой, переплетенной между колышками, стоял каурый хунгурский конь. На нем – худощавый всадник в кожаном колпаке с длинными отворотами, опускающимися на спину, в кожухе, с луком у бока.
У всадника было темное лицо, раскосые глаза, выскальзывали из-под колпака длинные, туго заплетенные косички. Хунгурка? Женщина? Юношич поглядывал на нее с удивлением, потому что женщина эта выглядела высокомерно и зловеще, не белила, как прочие, лица. А пока он смотрел, она хлестнула коня нагайкой, послала его рысью к селу, между хат и амбаров.
– Юно, не делай глупостей, – повторил отец.
Сын стряхнул с плеча его руку. Самую большую глупость – а может, проявление мужества – он уже совершил. Нынче утром. На пастбищах. В половине стайи от Дубна.
2
Это было за селом, под лесом, который темно-зеленой полосой поднимался близ Дубно с севера. На старых, заросших пастбищах, где расползались хвощи, где росли дубки и ольха – под выжиг на следующий год, весной. Около линии деревьев, древних дубов, грабов и буков, чьи ветви сплетались в непроницаемый для солнца покров.
Он пришел туда, услышав некий шелест, принялся внимательно осматривать ковер золотых листьев. И увидел чернеющий след: мазок крови. Один, второй, третий. Сжался, но пошел дальше – к яме от упавшего столетнего дуба. Увидел там хунгура. Мертвого, порубленного в кровавые куски.
Тот лежал, холодный и одинокий, в стеганом кафтане, набитом конским волосом, кожаный шлем был разрублен, вдавлен, почти вколочен в искривленную башку, из раны торчали покрытые струпьями кустики черных волос. Глаза были открыты: ничего не видящие уже, блестели бельмами смерти.
Юношич стоял: знал уже, чувствовал, как оно было. Крики сражающихся, хриплое дыхание… Потом – удар! Мощный, нанесенный мечом, слева, наискось – в голову. Пал будто молния, взрезав четырехугольный щит, украшенный рисунками черепов врагов, прорубил башку хунгурского беса, кость, воткнулся в череп, словно клин.
Парень продолжал смотреть. Увидел откинутую в сторону почти отрубленную правую руку, рядом – широкую черную саблю с рукоятью с блестящим золотом эфесом…
Сперва удар щитом в щит! Мечом снизу, слева, прямо в предплечье, что держало хунгурское оружие…
Вопль! Стон, сабля отлетает в листву.
Он осматривал раны на кафтане мертвого, порезы от меча, сильные; как видно, нанесенные не слабым человеком.
Обходил труп, чувствуя страх – но и возбуждение. Мертвый хунгур, убитый степной пес, господин, каган, палач невинных, поджигатель, мужеубийца. Тот, кто приходил в ночи, на кого не было ни кары, ни мести. И все же – вот он лежит, мертвый, с отрубленной десницей.
