И все спрашивали, кричали, вопили – из уст в уста передавались одни лишь вопросы: кто начал? Из-за чего все?
– Проклятых на них… Только Проклятых! – бормотал кто-то рядом с Юношичем. – Начинается.
– Молчи! А не то сожгут нас!
И тогда круг людей и хунгуров расступился; вышел, сопя, тяжело ступая, Тормас и второй его сын, Джочи. Багадыр прищурил раскосые буркалы, глядя то на сына, то на избитого Юношича. Сперва ткнул свернутой нагайкой в одного, потом во второго.
– Кто начал?
– Ваш сын! – крикнула в тишине Любка. – Бросился на меня. И Юно его тогда схватил.
– Стой лучше тихо! – рявкнул Хамжа. – Пусть они сами дело представят!
– Югун, это правда? – спросил Тормас.
Его сын трясся, придерживаемый Бранко и двумя мрачными пастухами в кафтанах. Юношич застонал залитым кровью ртом – показал на него, но не было сил, чтобы промолвить хотя бы слово.
– Он правду говорит! – произнес сильный голос из-за спины багадыра. Все повернули головы и увидали высокую худощавую фигуру, скрытую в темноте.
Тормас выхватил факел у ближайшего хунгура, подошел ближе, осветил человека в меховом, с отворотами на спине и плечах колпаке, из-под которого выглядывали длинные черные косы.
– Отчего ты отзываешься без спросу, Коорта?!
– Я все видела своими глазами. Югун бросился на эту женку. И на этого парня…
– Да что ты там видела, возвращайся в юрту.
Тормас отвернулся снова к сыну. Подошел ближе, кинул факел в траву – тот приугас.
– Югун, говори, как было.
– Ты слушаешь псов, рабов и женщин, отец, а потому слово хунгура, наверное, немногое для тебя значит.
– Говори правду, клянусь Таальтосом! Древом Жизни клянусь, что задавлю тебя собственными руками!
– Я взял, что мое!
– Держите его!
Бранко и хунгуры знали, о чем речь, потому что обернулись к Югуну, схватили его за руки, подняли, развернув юношу спиной к багадыру.
Тормас тряхнул узловатой нагайкой. Крутанул вокруг головы и быстро махнул.
Ударил с едва слышным свистом, с силой такой, что, хотя целился в Югуна, чуть не опрокинул держащих его людей. Хунгур захрипел, закусил до крови губы, но не обронил ни единого упрека, не промолвил ни слова.
– Я говорил тебе оставить лендийских женок в покое! – загремел Тормас. – Ну, хватит, будет! Возвращайся в юрту. И не показывайся мне на глаза. А вы все – прочь! Прочь! – замахнулся нагайкой
Дважды повторять не пришлось. Хунгуры отпустили Югуна и просто разошлись. Бранко и Хамжа подняли с земли бледного Юношича. Парень был в сознании; боль рвала его тело, выкручивала члены. Он вытянул руку в сторону, где примерещилось ему лицо Любки, хотел что-то произнести, но только стон сорвался с его губ.
– Все из-за тебя, – сказала она шепотом, и тот, казалось, донесся до его ушей. А потом она исчезла в толпе свободных и слуг. Юношич опрокинулся в ночь.
6
Когда, наконец, парень собрался с силами настолько, чтобы поднять голову, оказалось, что лежит он в хате отца, на мягкой постели, укрытый бараньими шкурами. Было пусто и тихо, потрескивали поленья и прутья орешника, тлея на камнях и давая густой серый дым, поднимавшийся к стрехе.
Рядом сидел какой-то человек. Юношич узнавал его медленно, по мере того, как возвращались зрение и силы. Рыжая широкая борода, истрепанный в лохмотья кафтан. И печальный взгляд, обращенный на него, Юношича.
– Будешь жить! – проворчал человек и подбросил в огонь буковых щепок. – Благодари богов за свое счастье; у Югуна твердая рука, я сам когда-то видел, как он убивает раба одним ударом чекана.
– Как я тут…
– Мы принесли тебя вместе с отцом и перевязали. Лежи, не вставай.
– Почему отца тут нету? Что с ним? Пошел бить челом Тормасу?
– Сидел подле тебя день и ночь, держал за руку, молился, – не знаю, старым или новым богам.
– Хунгурам.
– Тормас его вызвал. Наверняка из-за тебя. У тебя душа рогатая, словно у Волоста. Зачем ты вызывал Югуна на бой?
– Он напал на Любку.
– Нужно было звать на помощь. А так – одни шишки из-за тебя набил.
– Хунгуры должны тут только зимовать, а не править. Мы не их рабы.
– Разве ты не понимаешь, Юно, что делая то, что ты сделал, ты ничем не помог? Ничем. Ваш новый бог был слаб, а старые вас покинули, когда вы выбросили их из сердца. Мы все побеждены, они – господа и Старшей, и Младшей Лендии, Дреговии, Монтании, всего Круга Гор и всех земель, которые некогда приносили клятву вашему королю. Встанешь против них – погибнешь или закончишь как он, – ткнул человек пальцем.
В хату вошел человек в сорочке такой рваной и грязной, что та казалась черной. Препоясанный веревкой вместо пояса, в дырявых башмаках, нес он свежую вязанку дров. На голове его была войлочная шапка, а глаза его оставались… пусты. Шел он, как деревянная кукла, как детская игрушка. Не смотрел ни на что, его тут просто не было. Положил поленья у очага, присел на корточки, обняв колени.
– Тебя зовут… – начал Юношич.
– Бранко. Отец просил меня, чтобы я тобой занялся.
– Знаю. Ты раб хунгуров.
– Как и весь мой народ со времен Рябого поля. Мой князь бил челом кагану, поднес ему кобылье молоко.
– А он? Кто это?
– А это Изяслав. Тоже когда-то бунтовал, давно, совсем как ты. Убегал три раза из аула. Потому Тормас сделал из него манкурта.
– Как это?
– Такому бреют голову, надевают шапочку из толстой шерсти и приковывают к колоде, когда солнце стоит в головах. Шапочка сжимается, и что-то происходит с его головой – забывает все, что можно. Как его имя, кто его близкие. Уходит бунт, улетает куда-то, исчезает душа, и не остается ничего, кроме животной, собачьей привязанности. Говоришь ему – он делает. Не говоришь – сидит, не скажет ничего разумного и ничего не знает о мире.
– Несчастный человек. Во имя всех богов, что с ним сотворили?
– Это мой брат. Смотри на него и думай о том, что может случиться и с тобой, если не станешь покорно выполнять их приказы. Хунгуры пришли и уйдут. Мудрый человек переждет их с терпением, как Пустую Ночь, когда восходит Халь и пробуждаются стрыгоны, упыри и сысуны.
– Бранко, сколько я тут лежу?
– Будет два дня. Считая от сегодня.
– Во имя Праотца!
Юношич отбросил шкуры, сорвался с постели – аж застонал, так прострелило в ребрах. Схватился за низкий столик, удержался за лавку, когда вставал.
– Что ты делаешь? Отец приказал лежать.
– Я должен пойти, отнести… – Юношич стал копаться в сундуках, в бочках, в кувшинах.
