– По крайней мере, он умер как мужчина!
– Иди-ка сюда, мой муж и рыцарь! – в ярости крикнул володарь. Одним движением схватил сына за длинные темные волосы, дернул, потянул за собой, как неверную девицу. Юношич застонал, а старик поволок его под хату, под низко спускающуюся стреху из серой соломы.
– Смотри, что я все это время хранил и каков я трус, – процедил отец, сунул руку в солому, ухватил что-то и вынул длинный, завернутый в льняную тряпку предмет. Развернул, и перед глазами сына предстал… железный продолговатый треугольник, деревянная, обтянутая кожей рукоять, короткая, простая гарда и кусок клинка.
Меч! Праотец! Меч в руке Вояна, трусливого володаря, прислуживающего хунгурам всякий день! Юношич оторопел, поскольку не думал даже, что нечто такое есть у них, спрятанное в стрехе…
– Почему ты его не вынешь?! – крикнул он. – Почему не поубиваешь хунгуров? Ты трус, ты…
Одним движением отец перебросил меч в левую и ударил сына по лицу. Вернее – хотел ударить: Юношич оказался быстрее. Заблокировал удар в воздухе и сам влупил кулаком. Целился в отца, противу законов божьих и человеческих. Сперва в плечо, потом в бок, прямо в старую рану, которую родитель скрывал столько лет от мира.
Володарь пал со стоном на колени. Но не ответил, смотрел только на сына, а в глазах его блестели слезы.
– Юно, что ты… зачем? – пробормотал он.
Юношич молча глядел на него, омертвев. Сердце колотилось, лицо было перекошено. Улыбка искривила губы.
– Баба, баба, женка, а не муж, – процедил он чужие слова. Развернулся и ушел, весь трясясь. «Что я сделал? – спрашивал себя. – Зачем? Эх, зачем же?»
Ответа он искал на лугах за селом, в лесу, по которому кружил без цели и воли.
Позади него, на подворье, Воян развернул до конца льняной сверток, вынул оружие, за которое хунгуры топтали свободных живьем или разрывали лошадьми, а рыцарям отрубали правую руку, которую те святотатственно подняли на великую орду и кагана. Меч был сломан в половине. Выщербленный, бесполезный. Он долго обнимал меч, как величайшее сокровище, прижимал к груди, словно последнюю память о лучшей, более достойной жизни.
13
– Волост требует больше благородной крови, – прошипел, перегнувшись через плетень, Хамжа.
– Он говорил тебе? Когда?
– Когда только хотел. Я слышу его в лесной воде, в шуме деревьев и ветра. Нынче вечером ты пойдешь с нами принести жертву.
– Не хватает крови и баранины? Вашей, холопской?
– Будь так, не пришлось бы мне здесь торчать. Конечно, не хватает. Мы спрашивали, просили, молили. Он хочет только благороднорожденного. Не менее. Он слабеет, увядает, словно некормленый лесной божок.
– Я не стану в этом участвовать.
– Что-то ты, друг мой, выделываешься.
– Волост пожелает от вас ответа. После всего. Запла´тите цену, слишком высокую для ваших вый.
– Собрание решило, чтобы я к вам обратился. Вы должны прийти. Или все, или никто.
– Я не пойду.
– Если не ты, то возьмем сына. Кровь – это кровь.
– Оставьте Юношича в покое! – взорвался володарь. – Не впутывайте парня! Хватит и того уже, что я с вами был.
– Старшие решили, если откажешься, то нынче на огнище мы сзываем село. Выберем себе нового володаря.
– Имеете право. А если я пойду к Тормасу и скажу, что́ вы намерены совершить с его верным слугой?
– Скорее – с невольным. Ты сделался смердом хунгуров, Воян. А ведь я помню, что ты был почти рыцарского сословия.
– Хочешь убедиться, кто сильнее? – Воян подступил к тыну и схватил Хамжу за плащ и сорочку под шеей. – Громада или аул?
И тогда застучали барабаны – боевые набаты кочевников. Сперва тихо, приглушенно, потом голос их выстрелил, вознесся под небеса, вернулся отраженным отзвуком от мрачной стены осеннего леса, теряющего уже золотую листву.
– У тебя и правда будет возможность пожаловаться Тормасу, – оскалил Хамжа в ухмылке порченые зубы. – Они созывают всех. Что-то случилось.
Воян разжал хватку. Набаты продолжали бубнить на погибель жителям.
14
Барабан бил все время, пока жители тянулись к лагерю, собирались на лугу за юртами, под дубом, что воплощал для хунгуров Древо Жизни, соединяющего подземный мир с небом, где властвуют духи. Люди Тормаса, все в седлах, подгоняли селян нагайками, напирали на тех, кто пытался сопротивляться, указывали единственную свободную дорогу.
Барабан замолчал, а потом раздался высокий, визгливый звук трещотки, которой крутило мелкое согбенное создание, едва похожее на человека, скрытого шкурой степного волка; под меховым капюшоном с рогами прятался искривленный безволосый череп – продолговатый, как у большой крысы.
Существо крутило и крутило трещоткой, так что свербела кожа. Поглядывало темными глазами на собравшихся лендичей, которые сбились в серо-белую, бессильную и безоружную толпу. Страх и неуверенность охватили их. Но пришли все – все село собралось вокруг дуба.
Вперед воинов выступил Тормас. Он вышел на середину пустого пространства, после чего показал нечто, что подал ему младший сын.
Юношич тихо застонал. Страх сдавил ему сердце. Хунгур держал длинный узкий меч. Оружие Навоя!
Спаси, Праотец!
– Вот! – крикнул Тормас, заглядывая в лица селян и их невольников. – Мы нашли это за селом! В стогу сена.
Тишина… тихо…
Так тихо, что звенит в ушах.
– Я слишком долго был для вас милостивым и ласковым господином! – загремел толстый хунгур. – Слишком долго я был снисходителен и поил вас кобыльим молоком. Из-за этого вы сделались горделивы и недостойны жалости. Как неразумные волчата вы начали грызть лоно вашей матери. Бесчестить собственное логово. Чье это оружие? Кто спрятал его в стогу? Вам ведь ведомо – и столь же явственно, как и то, что солнце встает на восходе, – что ваш палатин, поддерживаемый волей нашего кагана, запретил ношение мечей всем из вашего народа. Сказал каган: тем лендичам, кто станет совершать насилие, отрубите голову. Тем, кто будет слишком высокомерен – разрубите грудь. Тем, кто слишком громко говорит – отрежьте язык. А тех, кто держит спрятанное оружие, чтоб использовать его против нас, – растопчите лошадьми.
Установилась тишина. Хунгуры кружили на тылах толпы. Луки уже были у них в руках. Стрелы все еще спокойно торчали в сагайдаках.
– Если не найдется виновный, я стану карать вас по очереди. Ваших жен, ваших детей, стариков, а потом и мужей. Выдайте его – и село получит спасение.
Кто-то застонал. С нескольких сторон донесся плач. Чей-то ребенок ревел, плакал жалобно, пока один из рабов не подъехал ближе и не угомонил его, лупя батогом куда попало.
– Вы ничего не говорите! – крикнул Тормас. – А значит, ваша жизнь будет стоить не больше, чем жизнь вши!
