Она же кружила рядом на пестром коньке. Он услышал голос, который еще несколькими днями ранее казался ему зловещим; высмеивал его тогда и подшучивал над ним. Теперь же голос этот был слабым и почти без дыхания.
– Я должна возвращаться, – выдохнула Коорта. – Увидят, что меня нет, пустят собак с манкуртами. Ты цел? Дышишь?
– Коорта… зачем ты это делаешь?
– Потому что ты глупый, как и все лендичи. Тебе нужно убегать из села. Они принесут тебя богам. Не поколеблются. Но это… неважно. Случится что-то страшное. Отец болен, сердце надорвалось, он уже не будет править. Теперь власть в ауле перейдет к Югуну, а он тебя ненавидит. Сделает тебе что-то похуже твоих людей. Держи!
Вдруг она вытащила что-то из-под плаща и бросила на подлесок рядом с парнем. Вещь эта с легким звоном ударилась о камень. Меч, но не тот, не сломанный. Меч Навоя!
– Защитишься. Убегай, прошу.
Он молчал, не чувствовал сил, чтобы ей отвечать.
– Ты дурень! Глупый, как осел! Как и все они. Мы, хунгуры, живем вместе, не бросаем друг друга в беде и спасаем друг другу жизни. А ты… ты…
– Коорта, – простонал он. – Погоди.
Но она ударила коня нагайкой и сбежала в лес. Прежде чем он собрался с силами, чтобы встать, от нее остались только невидимые во тьме следы копыт и едва ощутимый запах мокрой конской шерсти.
Юношич поднялся, сделал шаг и тогда только споткнулся о длинный узкий рыцарский меч.
17
Когда она уехала в темноту, Юношич сперва не знал, что делать. Блуждал ночным мокрым осенним лесом. Вокруг ключом била жизнь. В логе, в дубняке он спугнул молодняк диких свиней, долго вслушиваясь потом в треск ломаемых веток и в шум, с которым убегала их стайка. Видел серн, оленей. Не слышал воя волков. К счастью.
Обходил село, направляясь в дубраву, о которой говорил Навой. Последний выход, хотя он все еще не решил, как ему поступить. «Вложи меч в дупло, дай знак моим», – звучали у него в ушах слова Навоя.
– Отец, – прошептал он. – Ты умер неотомщенным. Жди меня.
Дуб, который называли Правечным, высился посредине поляны – разрастаясь во все стороны, воздевая суковатые ветви, словно желая раздавить смельчака, который нарушил его покой. Был он разодран посредине длинной щелью дупла, там отсвечивали старые гнилушки. Юно подходил к дереву в замешательстве, все медленнее; вложил меч в дупло, словно сокровище, осторожно и медленно, уперев рукоять в шершавую древесину внутри.
Стоял и ждал. Больше ничего не оставалось.
Тьма начала редеть, ночь уходила, изменялись отзвуки леса и голоса зверей. Теперь между деревьями вился густой молочный туман; далеко на востоке, над Кругом Гор, вставал ранний осенний рассвет; уже через минуту полосы света должны были сойти на поля и леса Старшей Лендии, скрытые во тьме язычества и ночи.
Ничего не происходило. Никто не пришел, никто его не окликнул. Юношич трясся от холода, вымок от росы. Наконец он пожал плечами и пошел в сторону села, минуя вековечные деревья.
И вдруг случилось несколько вещей одновременно. Сперва он почувствовал запах железа и кожи. Потом кто-то схватил его за плащ, втянул за дуб; сильные, грубые руки схватили его за волосы, как хватал Хамжа на огнище, выкрутили руки за спину.
А потом голос: спокойный, но злой, презрительный:
– Навой из Запранцев, кмет? Был ранен, ты его видел?
– Я ему четыре дня носил еду и воду в хибару…
– Где он? Говори!
– Мертв. Убили его хунгуры, зимуют в Дубне, целый аул.
Кто-то с силой тряхнул его, толкнул, парень бы опрокинулся, если бы его не удержали на ногах, а кто-то все еще выкручивал ему руки.
– Перестаньте, – простонал он. – Я на вашей… Кости сломаете!
– Как он погиб? Говори, падаль! – выдохнул ему на ухо злой голос.
– Как муж. Один посреди… степных псов.
– Сколько юрт в ауле?
– Девять. Старшим там Тормас, – простонал Юно. – Он болен, сдыхает со вчера. Если пойдете в село, то застанете его людей врасплох.
– Тормас?! – чуть ли не крикнул какой-то молодой голос. – Я его знаю. Старая история… Ну-у, интересно, братья.
– Веди к лагерю, вошь! – выдохнул кто-то Юношичу в ухо. – Но не с большака, сбоку веди. Если предашь, то обдерем тебе кожу. И не только с тобой так поступим.
Другого выхода у него все равно не было.
18
Проклятых он увидел только у самого аула. Раньше они вели его впереди, а на голову набросили какой-то мешок или капюшон, так что он видел только кусок ближайшего окружения и землю под ногами. Сзади постоянно придерживали его за руки – казалось, что руки эти были костистыми, как у волхва, ногти больно впивались в тело.
А когда в тумане замаячили серо-пурпурные стены юрт, украшенные уродливыми башками хунгурских бесов, Таальтоса и Каблиса, с вышивками в виде черепов и безголовых чудовищ – кто-то сорвал материю с его головы, а Юношич поднял взгляд.
Он увидел мужчин, похожих один на другого как осенние ночи. Худые, костистые фигуры – словно стрыгоны, вставшие с места древней битвы. Ржавые панцири, гнутые, выщербленные доспехи, потрепанные клепаные стеганки. Порубленные, в шрамах щиты с Дружичами, Окшами, Запранцами, Вепрями, Болещами, Бзурами, Шренявами, синими Гончими, Богориями. Подстриженные под горшок головы, некоторые без шлемов, в кольчужных капюшонах, в шишаках, отмеченные рубцами. И одинаковые, как у братьев, выгоревшие, холодные глаза.
Проклятые, призраки, духи, ужас хунгуров и волхвов. Он был у них в руках.
– Парень правду говорил! Отпустите его!
Сказал это высокий, худой, молодой еще мужчина. Постриженные по-лендийски волосы его уже поседели, а на миндалевидном щите нарисована была Дружица – вьющаяся, словно змея, лента на красном поле. Вверху она обрывалась, словно не хватило ей серебристой нити. То же самое и с остальными: Окши были без гвоздей, Бзуры – без наконечников, Подковы – перерубленные. Щербины – знак позора тех, кто припозднился к смерти на Рябом поле, рядом с королем Лазарем.
– Делай, что должен, брат Якса, – сказал другой воин, белобородый и седовласый.
– Делайте и вы, братья!
– Как Якса приказал.
– За честь! За кровь!
– За наш позор!
Юношич почувствовал вдруг, что он свободен, что куда-то делись державшие его руки. Проклятые схватились за мечи и двинулись вперед. Сквозь туман – мрачные, хмурые фигуры.
Шли.
Хунгуры оказались дураками! В эту ночь они даже не выставили стражу.
Проклятые вошли между юрт, шатров: быстро, почти бегом. Самый младший, которого называли Яксой, первым добрался до юрты Тормаса, отбросил в сторону клапан на входе; схватил меч – поставил стопу на святой хунгурский порог, прошел по нему правой ногой, словно бросая вызов всем степным бесам. Внутри кто-то крикнул, завыл, тихое ворчание барабана вдруг оборвалось, когда внутрь ринулись остальные Проклятые.
