Якса шел к равнинам, выбирая едва видимые тропки. Раз он остановился, увидев в лесу яму, полную костей. Должно быть, людей похоронили тут давно, но он не верил, что это работа змия. Останки, особенно черепа, имели гладкие ровные разрубы от меча или тесака. При скелетах не было никакого оружия, остатков одежд, даже сорочек. Ограблены донага. А значит, убили их люди.
Он сошел на луга перед лесом, одинокий, опираясь на палицу, словно распоследний языческий идол, и вдруг увидел коня.
Снова подумал, что это конец, что через миг из лесу покажутся хунгуры на своих крепких ловких коньках.
С петлями на шестах они протанцуют свой обычный танец вокруг жертвы; потом бросятся, чтобы его схватить, и нужно будет помешать им в этом. Дать себя убить, чтобы не страдать перед смертью.
Но конь был один-одинешенек. И куда крупнее, чем хунгурские лошадки. Каурый, но посеребренный. Он просто пасся в траве, а когда Якса приблизился, то вскинул голову, взглянул на него и тихо, легонько заржал.
Это была наилучшая музыка, какая могла раздаться из конской глотки как приветствие человеку.
– Перун, – прошептал Якса. – Откуда ты здесь?
Седло все еще было на спине жеребчика. Поводья порвались, но наголовник еще держал удила во рту у коня. Беглец почувствовал, как ему на глаза набегает влага. Конь вернулся… Прошел горами, исхудавший, окровавленный, в грязи, с репьями в хвосте.
Но – стоял тут.
10
Они съезжали с гор прямиком в степь. Перун шел быстрым шагом на поводьях, сплетенных из тряпок: свез Яксу в подгорье, к большим холмам, растягивавшимся до самого горизонта. Проходил овраги, шел долинами речушек, что стекали с вала рваных, зубчатых горных граней.
В степи под Кругом Гор все еще стояла горячая, желтовато-бурая поздняя осень с солнцем, выжигавшим травы и молодые деревца. Тишину разрывали только мерные удары конских копыт.
Боль не так досаждала Яксе, как голод. А тот даже не рвал уже внутренности. Просто вызывал тошноту, так что всаднику приходилось перевешиваться в седле и стонать, согнутому, поскольку в желудке оставалась только вода и больше ничего. Он чувствовал холод, порой его трясло, он завертывался в клочья сюркотты, горбился в седле, но не помогало ничего. Если бы имелся у него при себе хотя бы плащ из снежных гиен…
Был вечер, когда он сперва почувствовал кислый запашок дыма, а потом увидел одинокое жилище. Спрятавшееся между двумя плечами горы, поросшими сорняками, ежевикой и терновником. Каменистая тропинка вела к подворью; к хате, крытой камышом, из-под которого сочился дым. Рядом он увидел ограду, за ней – отарку овец. И только людей не было нигде видно.
Он подъехал медленно, внимательно осматриваясь. Тишина. С трудом сполз с коня и привязал его к жерди. Рука непроизвольно потянулась к левому боку, но он только невесело улыбнулся, поскольку у него не осталось ни меча, ни ножа: все оружие пропало, даже щит. Наверняка тот сейчас везли как трофей его преследователи.
Безоружный, он постучался в хату. Ему никто не ответил, дверь была открыта и подперта колышком. Он уже шагнул внутрь, когда вдруг снизу, из дыры под стеной, выскочила серая фигура. Сперва Якса подумал, что это большая собака. Потом, уже отпрыгивая и заслоняясь рукой, распознал человека. Большого, настолько уродливого, заросшего и бородатого, что тот едва напоминал человеческое существо.
Незнакомец не достал беглеца. Лишь дернулся, когда в рывке остановила его конопляная веревка, привязанная к железному обручу на шее. Тянул корявые лапищи к лицу пришельца, мотал ими и выл… бессильно, как собака, от которой сбежала добыча.
Как его описать? Сгорбленный дуболом с большими лапищами, грубые черты лица, толстые, с кулак, надбровные дуги, уши – словно крылья нетопыря; на самой маковке – щетинистый клубок черных волос… Если бы не голос, можно было бы принять его за стрыгона или за уродливый лесной приплод Волоста.
Якса повидал слишком много врагов, чтобы бояться безумца. Ему было все равно. Он вошел в дом, боком переступил высокий порог, склоняясь, поскольку вход был довольно низок. Внутри встретил его смрад курной хаты, вонь шкур и дерьма. Сбившиеся в углу ягнята жалобно бекали. На лавках лежали шкуры, а в углу… Очаг, тлеющий на красных угольях огонь в углу вылепленных из глины стен. Стоял на нем прокопченный глиняный казанок. А в нем…
Якса пал на колени и открыл крышку. Внутри была горячая похлебка. Он искал ложку, наконец увидел ее на лавке – деревянную, грубо выструганную. Схватил трясущимися руками и тогда…
Что-то острое коснулось его шеи.
– Чужак! А ну стой! Не двигайся! – произнес хриплый голос.
11
Для Яксы все эти голоса доносились будто из-за стены. Важным был только сырный суп и ложка в руке. Он уже подносил первую ложку ко рту, когда кто-то одним сильным ударом выбил у него еду, отталкивая в сторону. Котелок опрокинулся, суп плеснул на угли. Зашипело, вонь хаты забил кислый дух, а беглец увидел новых преследователей.
Еще пару месяцев тому назад он бы не дал за них и малого битого скойца. Троица, больше похожая на волков, чем на людей. Кривой горбатый уродец, с подбородком, втиснутым в грудь. Большой детина, который тыкал в него рогатиной: Якса с удивлением отметил в его чертах сходство с неразумным узником на веревке. Почти такая же продолговатая грубая голова, большие надбровные дуги, огромные уши и черная копна волос, венчающая уплощенный череп. То, что его не держали на привязи, как братишку, не означало, что он не опасен. Сзади на чужака таращилась некрасивая грязная девка в старой камизе. Сидела на лавке и тряслась от вида пришельца, будто дикарка из леса.
– Я всего лишь путник, – простонал Якса. После такого долгого бегства по диким местам даже слова складывались с трудом. – Я ничего вам не сделаю. Дайте мне поесть. Я заплачу.
– В плохое место ты попал, чужак! Там, – бородач мотнул головой на дверь, – это твой конь?
Острие рогатины уткнулось беглецу в шею. Грубое лицо дурачка не выражало совершенно ничего.
– Мой. Можете взять седло и сумы…
– Этот конь слишком красивый, чтобы оставить тебя в живых.
– Оставите мне жизнь – получите дополнительную награду за еду и отдых.
– Серебро, даже если оно бито в Лендии, значит тут меньше коня, оружия и еды.
– Что, я не выгляжу человеком благородного сословия? Я стою побольше, чем вся ваша паршивая хата. Подумай об этом, незнакомец.
– Брешешь. Ты не рыцарь. Ты беглец и изгнанник, наверняка еще и конокрад. Самая большая цена – это твоя голова. Если я отнесу ее нашему бану. Где твой рыцарский меч, достойный господин лендич? Где остроги?
– Девушка, хоть ты обратись к их разуму, – сказал Якса девке, которая сидела скорчившись на лавке. – Я не знаю, отец это твой, брат или полюбовник, но лучше бы вам отпустить меня с миром. Если идет за мной погоня, то она попадет сюда, и тогда, девка, плясать тебе на раскаленных угольях.
