В хатах по другую сторону от тракта уже поскрипывали ставни и двери, а собаки лаяли, как на чужака. На порог выходили свободные селяне в свитках, сермягах, препоясанные веревками, в бурых плащах, застегнутых на плечах, женки в камизах, в серых платьях и платках. Село выходило из хат; скоро вокруг телеги уже собралась толпа.
Бернат лежал на сене, на ковре, прикрытый волчьей шубой. Бледный, словно труп. Равнодушный ко всему вокруг, как камень из Санны. Но когда Дрогош склонился над ним, думая, что дядя мертв, вдруг почувствовал на запястье хватку руки. Сильную, точно слова, кулаки и гнев старого володаря.
– Я у… бил, – прохрипел Бернат. – Орхана… собственными руками. Не станет больше нам мешать. Он око´л ставил… Мы порубили весь аул, убили хунгурских щенков, как у рыси, извели сучий помет…
– А вы? Где вас так?
– Мне уже к Волосту, тянут Доли в Навию. На поминках… тризну мне устройте.
– Несите его в избу! – крикнул Дрогош. – Потихоньку, осторожно!
Старика подняли вместе с ковром, несли сквозь туман, смешанный с кислым, резким запахом из хат. Вошли под крытый двор усадьбы, большой, как ладья, со стенами, опирающимися на дубовые столбы. Через сени внесли раненого в зал, положили на постель рядом с очагом. Служанка Морахва раздувала жар, махала плоской дощечкой; поднялся дым и запах мокрого дерева.
Сзади в дверях теснились соседи: свободные и слуги, а за ними – все село.
Только Грифин, единственный сын старика, сидел у печи. Покачивал вперед-назад огромной своей головой и – как бывало в обычае у дурачка – моргал раскосыми глазенками, плямкал, бормотал что-то сам себе.
– Все… – хрипел володарь, – …выйдете. Скажу последнее слово… Ты останься, – бросил он Дрогошу. – И ты, Хобер. И ты… Чешек.
Толпа свободных зашумела, забурчала, но поскольку Бернат, даже умирающий, пробуждал больший страх, чем живой стрыгон, они вышли, оставив тех, кого он назвал. И Грифина, который и так ничего бы не понял, а теперь для разнообразия лупил поленом угли на краю очага, дышал в жар, раздувая щеки. Огонь трещал и шипел – с мокрых буковых дров капали соки.
– Дрогош, я был суровым человеком, – сказал володарь, словно сбрасывая с плеч камень. – Для тебя и других…
– Э-э, да что там… дядя. Вам бы волхва сейчас.
– О, Гром, ничего мне уже не поможет! Хунгур стрелой в легкое попал. Я ему сторицей воздал. Сделал так… Он наверняка до сих пор умирает. Вот только наконечник подпиленный был. Закончу… как и начал.
Он закашлялся, на губах его появились кровавые пузырьки.
– Весь мой жребий: землю на шесть волов, двадцать гривен, в сундуке закрытых. Усадьбу, дворище, тридцать корчаг пшеницы и пятьдесят ржи… Колесный плуг, коней, две сохи с железными ралами…
Схватил амулет на шее под подбородком, словно желал освободиться от злого глаза – а может, это Доли тащили его в бездну.
– …все отдаю Грифину, единственному сыну. Вас беру в свидетели.
Грифин оттолкнул полено, пуская слюни, словно дитя, ничего не понимая и даже не зная, что отец умирает.
– А то, что он безумен, – не его вина. Всякий, кто скажет, что он ублюдок, пусть трижды проклят будет силой Грома, пусть вилы раздерут тело его в клочья, потому как лжец он. Грифин мой сын, единственный. А то, что родился он похожим на хунгура, так это от испуга… моей жены, когда пришла сюда орда с Рябого поля.
– Мы запомним твою волю, – сказал Чешек.
– А поскольку он безумен, опекуном его станет… Дрогош. Мой племянник по сестре. Так я сказал.
Свободные кивали.
– Дрогош, – прохрипел кровью Бернат, – охраняй отчизну, наш жребий и Грифина. Охраняй от братьев-дядьев. Пусть они не вырвут наследства у бедолаги. Они его ненавидят. Хунгурским бесом зовут! Брешут, что он мне не сын. Хобер, подай копье. То, мое, каким я сварнов бил, с каким на дреговичей ходил…
Тот снял оружие с крюков, взвесил в руке, подал Дрогошу.
– Держись старых богов, отрок. Не пускай сюда Единоверцев, иноков, пустынников, не слушай их…
Дрогош сидел и никак не откликался. За поясом носил он спрятанный в мешочке Знак Копья. Втайне от старика. Носил на всякий случай, от большого зла.
– Помни, что только с силой Грома, со взглядом и мыслью Карса и с милостью Мокши станешь ты свободен. Свободного не прикуют господа-лендичи к земле даже железной цепью. Не станешь гнуть выи перед жупаном, падать ниц от голоса кастеляна, не станет королевский вербовщик садить тебя на коня. Будешь… как я, который сделал…
Он замолчал и не сказал, что же он такого сделал, потому что вышла доля его жизни. Дрогош приложил ему ладонь к губам, потом пощупал лоб в поисках тепла и дыхания.
Когда же отворил дверь в сени, толпа, в которой были две дочери Берната, служанки, усатые и бородатые соседи по селу, едва не внесли его снова в зал.
– Он отошел, – сказал Дрогош. – Печальтесь и плачьте, ибо нет больше володаря!
Поднялся плач, крик, стоны. Евна и Ганжа, две подрастающие дочери Берната, ворвались в комнату, бросились на ложе, принялись всхлипывать, драть себе лица, дергать за камизы – от печали, а может, от злости, поскольку по вековечному закону жребия им не доставалось. Соседи, слуги и все прочие холопы валили за ними толпой.
Дрогош искал взглядом жену, Милу. Та стояла у ступы, размолачивая ячмень для каши, и казалось, что смерть касалась ее не больше прошлогоднего снега.
– Бернат помер. Все оставил Грифину.
– Ушел к Волосту, боров смердячий! – жена лупила пестом с такой яростью, словно хотела раздавить самую память о Бернате. – Теперь уж не станет меня ругать, не станет насильно вести в постель… Неволил он меня вонючим своим хреном, давил законом родича, володаря, сильнейшего. А ты… не станешь смотреть, бессильный. Не станешь уговаривать себя: мол, что ж поделать, он же главный в семье. И не станешь кусать губы до крови!
– Да что ты такое болтаешь, баба, стоило ведь потерпеть, – пробормотал он. – Наследство – у Грифина, но опекуном – меня сделали. Жребий – наш! Наконец-то!
– И для чего ты носил Знак Копья, если дал меня взять!
– Тише, ради Мокши. Еще услышит кто. Тут все язычники, – выдохнул он. – А Есса нам помогал.
– И за это годами жрали мы толокно с водой, а старый дед – калачи. Все – за унижение, за побои. За выблядка от него, которого я в лесу оставила, потерчонка… Как беса, для Волоста. Вот такое оно, твое богатство. До утра жребий наш. А потом – дядья все у нас отберут.
Он хотел ее обнять, но она вывернулась.
– Гром, добрый боженька, не бей в лендича, бей в хунгура, как в рыжего пса, а в Берната – как в скотину! – прошептала она.
– Ругал, обухом бил, а теперь лежит кверху брюхом. Конец его судьбе. Доли взяли.
И именно тогда Дрогош услышал зов. Голос. Визг. Приглушенный, неслышный почти, тихонький, как последнее дыханье умирающего, но текущий из комнаты, где лежал покойник. Был он едва слышен, без смысла, без воли, как бормотание безумца. Но – был.
