– Куда это ложится в общей картине? – Я перехватываю ее взгляд.
У меня возникает диковинное ощущение, будто я смотрю на себя, смотрящего на нее, через две пары глаз.
– Биллингтон вкладывает активы в разные сферы. Его интересы гораздо шире, чем компьютерная промышленность и Силиконовая долина.
– Но похищения? Это же просто смешно! Не может быть, чтобы это окупалось, даже если он этих женщин продает на запчасти.
Я сглатываю и затыкаюсь: она передает мне жуткое чувство клаустрофобии, быстро нарастающий страх. Я переступаю с ноги на ногу на бетонной платформе, и на миг ее кожа сверкает серебристым блеском.
– В чем дело? Он…
– Лучше не говорить этого вслух, Боб.
– Я боялся, что именно это ты и пытаешься мне сказать.
Я поворачиваюсь и смотрю на гребни волн над рифом и на открытое море за ним. И теперь приходит уже не только страх.
Есть заклинания, для которых нужна кровь. Для иных же требуется целое тело. Сущность, поселившаяся в голове у Рамоны, – тривиальный, слабый пример; три года назад в Санта-Крузе и Амстердаме я столкнулся с куда более могущественной тварью. Рамона боится, что мы имеем дело с пожирателем жизней, который питается энтропией, возникающей при высасывании человеческой души, – и я уверен, что она права. Значит, следующий вопрос: кому в голову могло прийти вызывать такое создание – и зачем? И поскольку я полагаю, что ответ на вопрос «кто?» нам известен…
– Но чего добивается Биллингтон? Что он призывает?
– Мы не знаем.
– Догадки есть? – саркастически спрашиваю я. – Может, Глубоководных?
Рамона злится и качает головой.
– Нет! Точно не их.
Чувство ужаса уже просто удушающее, гнетущее. Вдруг я понимаю: это личное.
Я пристально смотрю на нее. Снова проблеск серебра, вода плещется у ее грудей, ошеломительных, идеальной формы грудей. Стараюсь отогнать наваждение. Это не мои чувства, правда? Трудно бороться с чарами. Я хочу видеть ее такой, какая она есть на самом деле. Набираю полную грудь воздуха и заставляю себя вернуться к делу:
– Почему ты так уверена, что за ним стоят не Глубоководные? Ты от меня что-то скрываешь. В чем дело?
– Потому что они мыслят иначе. И да, черт побери, я от тебя что-то скрываю. – Она хмуро смотрит на меня, и я чувствую, как обида и уязвленная гордость в ней борются с чем-то другим… Тревогой? Беспокойством? – Нет, так не годится. Я тебя сюда привела, чтобы объяснить, почему тебе ничего не говорят, а не ссориться…
– А я-то думал, тебе только тело мое и нужно. – На этот раз я успеваю вскинуть руки прежде, чем она начнет ругаться. – Прости, но ты себе хоть представляешь, насколько эти чары отвлекают от дела?
Потрясающее очарование, пугающая, совершенная красота, но в итоге практически невозможно сосредоточиться на разговоре о лжи и обмане и не думать при этом, какой кошмар под ними скрывается. Взгляд Рамоны столь пристален, что я снова чувствую ее внутри своей головы: она смотрит на себя моими запорошенными чарами глазами.
– Ладно, обезьяныш, хочешь – получишь, – говорит она спокойным и суровым голосом. – Только запомни: ты сам этого хотел.
И она отпускает якорь чар, за который держалась. Исходящая от бетонного защитного сооружения сила сдувает их прочь, как ураган срывает шляпу, – и я вижу настоящую Рамону. И поражаюсь – дважды.
Я ахаю. И не могу сдержаться.
– Ты одна из них! – Я встречаю взгляд ее ясных изумрудных глаз и тихонько добавляю: – Вау.
Рамона ничего не говорит, только чуть вздрагивает идеально очерченная ноздря. Ее кожа поблескивает светлым серебром, будто мелкой рыбьей чешуей; ее длинные волосы цвета бутылочного стекла обрамляют высокоскулое лицо с широким ртом и нечеловечески совершенную длинную шею, на коже над ключицами виднеются два ряда прорезей. Груди у нее маленькие, немногим больше сосков, а под ними виднеются еще две. Она поднимает правую руку, растопырив пальцы, чтобы я увидел тонкие перепонки.
– И что ты обо мне теперь думаешь, обезьяныш?
Я сглатываю. Она точно статуя из ртути, сотворенная морскими нелюдями, которые взяли саму сущность человеческой женской красоты и подправили ее, чтобы получить необходимого искусственного посредника, который мог бы ходить среди дикарей на их засушливых материках.
– Я уже видел полу… прости, морерожденных раньше. В Данвиче. Но не таких, как… как ты. Ух. Ты совсем другая.
Я пялюсь на нее с отвисшей челюстью. Другая – это еще очень мягко сказано. Чары, которыми она обычно окутана, не делают ее невероятно прекрасной для людского глаза, наоборот, они скрывают наиболее экзотические аспекты ее внешности. Без чар она умопомрачительна, настолько непохожа на лишенных подбородков последователей святого Удильщика, насколько вообще можно вообразить.
– Так ты видел нашу сельскую родню. – Ее щека дергается. – Да, я понимаю твое удивление. – Рамона смотрит на меня то ли с разочарованием, то ли с удивлением. – Так что, ты по-прежнему считаешь, что я чудовище?
– Я думаю, что ты… – Я останавливаюсь, прежде чем придется ногой себе рот затыкать. – М-м. – У меня возникает легкое подозрение. – Погоди. Твой народ. Посредники, как колония в Данвиче. Тебя отдали Черной комнате, а они повесили на тебя демона, чтобы тебя контролировать. Верно?
– Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ни одно предположение, касающееся моих нанимателей, – говорит она пустым голосом некромантического автоответчика, а потом снова приходит в себя: – Моя родня жила у побережья Нижней Калифорнии. Там я выросла. – На миг в ее взгляде проскальзывает тоска. – Глубоководные… в общем, они сделали то же, что и в Данвиче. Мы много поколений были посредниками, могли сойти за людей и нырять в глубины. Но по-настоящему мы никому не родня. Мы искусственные создания, Боб. Зато теперь ты знаешь, зачем мне чары! – жестко добавляет она. – И не надо мне льстить. Я отлично знаю, как я выгляжу для вас, людей.
«Для вас, людей». Ой-ой!
– Ты не чудовище. Экзотика, конечно, да. – Я не могу отвести от нее глаз. Пытаюсь оторвать взгляд от идеальных грудей, опускаю ниже, а там вторая пара. – Просто нужно привыкнуть. Но я не против, правда. Я уже вполне освоился.
В Данвичском центре Прачечной есть словечко, которым называют сотрудников-людей, которые слишком много ныряют голышом с аквалангом – рыболюбы. Раньше я такого увлечения не понимал, но в случае с Рамоной все ослепительно ясно.
– Ты такая же красивая, как и с чарами. Может, даже больше.
– Ты это говоришь, чтобы мне голову заморочить. – Я чувствую горькое веселье. – Признавайся!
– Да нет же.
Я набираю побольше воздуха в легкие, а потом ныряю и плыву к ней. Здесь я могу открыть глаза: все окрашено в бледно-зеленый цвет, но я вижу. Рамона уклоняется, а затем хватает меня за талию, и мы кувыркаемся под зеркальным потолком, толкаемся, боремся и брыкаемся. Я умудряюсь выставить наверх голову, чтобы глотнуть воздуха, а потом она снова утаскивает меня под воду и начинает щекотать. Я содрогаюсь, но удивительным образом, когда мне нужен воздух, она подталкивает меня наверх, а не тянет вниз. К тому же мне нужно куда меньше воздуха, чем следовало бы ожидать. Я чувствую, как вовсю работают жабры у нее в плевральной полости: будто между нами установлен своего рода канал, будто она помогает насыщать кислородом кровоток нам обоим. Когда она меня целует, я чувствую вкус роз и устриц. Наконец через несколько минут ласк и объятий мы опускаемся на дно и лежим, спутавшись руками и ногами, посреди золотого контура на бетонной плоскости.
