«Курица, – подумала мадам де Сирдего, – и кудахчет, как курица».
Вечером, оставшись одна в старом, типично клюнийском особняке, который после развода ей оставил муж, она вспоминала этот досадный эпизод. Каждый раз происходило одно и то же. Стоило кому-нибудь выставить напоказ приобретение, которое было ей недоступно, как внутри закипал гнев с привкусом ненависти. Она сердилась оттого, что ее так оскорбили, но главное – потому, что после развода лишилась возможности с кем-то соперничать. Это портило настроение на весь день, а иногда и на вечер. Если виновные снова попадались на глаза, враждебное чувство вспыхивало в ней, как уголек в камине, когда все уже решили, что он погас.
Она рассказала о терзающих ее демонах предшественнику отца Жереми. В ответ тот процитировал поучение Иисуса: «Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Красивые слова очень ее тронули, она их часто вспоминала. Но только ничего не изменили в привычно возникавших эмоциях. И в присутствии куриц вроде мадам Лафонтен ее все так же мучили и горечь, и бесконтрольные враждебные мысли.
Она подумала об отце Жереми. Прийти к нему не хватало мужества: ведь она тогда резко возражала против его методов, считая их неуважением традиций, и даже много раз жаловалась на него епископу.
Мадам де Сирдего открыла буфет, достала бутылку бургундской терновой настойки и налила несколько капель в ликерную рюмку.
С рюмкой в руке она подошла к высокому решетчатому окну. Рассохшийся венгерский паркет заскрипел у нее под ногами. Старинные, чуть волнистые стекла еле заметно искажали вид за окном, и казалось, что церковная колокольня над средневековыми крышами слегка наклоняется к ней.
Большая часть прихожан оценила методику отца Жереми. Особенно те, кто пришел недавно, по преимуществу молодежь. Мадам вздохнула. Может, она уже слишком стара, чтобы принять новшества…
Она отпила маленький глоток настойки, наслаждаясь нежным ароматом миндаля. Ликер Жакуло… Она улыбнулась при мысли о том, что пьет один и тот же ликер вот уже… да, уже тридцать лет.
Колокольня наклонилась к ней еще ниже.
Прихожане, которых исповедовал отец Жереми, выглядели очень весело. На паперти только и говорили что о переменах в ритуале. Одни смеялись, другие вспоминали о пользе, которую получили от исповеди.
По всей видимости, стоило попробовать…
Даже Жермена и Корнелия, несмотря ни на что, были заинтригованы. Разумеется, они так же ядовито громили практику нового священника, о которой рассказывали вышедшие с исповеди прихожане, но разве за отчаянным неприятием не прячется тайная зависть?
Отпив еще глоточек, мадам де Сирдего вдруг подумала, что такие рассуждения вполне применимы к ней самой. Эта мысль выбила ее из колеи, и она отправилась спать в полной растерянности.
Наутро она приняла решение. Тщательно оделась и накрасилась, надела украшения – и тут же поняла абсурдность ситуации: появиться в таком виде на исповеди, когда идешь покаяться в пристрастии к материальным благам и внешнему виду? Но ничего менять она не стала. Для нее было немыслимо выйти из дома, не позаботившись о внешности, ведь надо держать марку и сохранять репутацию самой элегантной дамы в Клюни.
Приготовившись должным образом, она отправилась в церковь. В боковом нефе уже дожидались несколько человек, пришлось встать в очередь, что ей не понравилось. Наконец она вошла в исповедальню. В воздухе еще витал запах ее предшественницы, самый заурядный.
Мадам де Сирдего сомневалась, что отец Жереми узнает ее голос, а значит, легче будет сознаться в непорядочных поступках.
Она постаралась все проделать с достоинством.
Когда она закончила, наступила полная тишина, и она стоически принялась ждать, какое наказание назначит священник.
– Отныне вы должны собрать все лучшие наряды…
– Хорошо.
– И надеть на себя.
Она нахмурила брови:
– Надеть на себя…
– Да.
– Отец мой, мне кажется, ваши рекомендации нуждаются в некотором пояснении.
– Но это ведь так просто: вы наденете на себя все ваши наряды, один на другой.
– Один на другой?
– Именно так.
– Я не понимаю…
– А мне кажется, вы все осознаете.
Как можно потребовать в качестве покаяния совершить такой смешной поступок?
Она почувствовала, как ее захлестывает ярость, и принялась глубоко дышать, чтобы сдержаться. Не хватало еще, чтобы голос выдал раздражение.
– Давайте трезво смотреть на вещи: это не совсем возможно.
И дернул же ее черт пойти на исповедь к этому хлыщу…
– Вам также надлежит собрать все украшения…
– Все украшения…
– И все их надеть на себя.
– Надеть все украшения?
– Да.
– Все сразу?!
– Именно так.
Она почувствовала, как давление у нее взлетело на несколько делений.
– Затем вам следует приготовить всю вашу косметику.
– Косметику…
Она изо всех сил старалась сдержать ярость, отчего губы задрожали, голос стал тонким и сиплым.
– И нанести на лицо несколько слоев крем-пудры…
– Крем-пудры…
– Смешать и нанести все тени на веки…
– Тени…
Она уже не различала своего голоса, настолько он стал невнятным.
Почему этому извращенцу и садисту позволили служить в Клюни? Она ощущала себя скороваркой, у которой до предела завинтили крышку.
– Три слоя туши на ресницы, один на другой.
Куда смотрит епархия?
– И четыре слоя помады на губы…
– Но это уже ни в какие ворота не лезет! – взорвалась она. – Представьте меня на минуточку в таком виде! Я же задохнусь! Если я все это напялю, меня даже видно не будет!
Голос отдавался и в церкви, и в голове.
Священник ничего не ответил.
Абсолютно ничего.
Она покинула исповедальню в полной растерянности, совершенно сбитая с толку. Остаток дня она провела, закрывшись дома. Последние слова без конца крутились в голове:
Я же задохнусь… Если я все это напялю, меня даже видно не будет!
Вечером, сидя за рюмкой настойки перед почти опустевшей бутылкой, когда давление снова упало, она размышляла о словах, что сорвались с губ в минуту ярости.
Отстраниться от себя.
Чем больше хлопочешь о внешности, тем сильнее удушаешь сущность.
25
Смотреть на радостную мордашку Тео было одно удовольствие. Уютно устроившись на бирюзовом стуле, опираясь локотками на металлический столик цвета фуксии, он уплетал шарик персикового мороженого, такой огромный, что не умещался в рожок.
