Доклад Гофмана в Петербурге некими высокими инстанциями был признан «клеветническим». Однако, что интересно, сам Гофман ни малейшего взыскания, даже устного выговора, не получил, для него все обошлось: решение о «клеветническом» характере доклада выносили одни инстанции, а оценивали действия полковника совсем другие: сам Николай и жандармское руководство. А уж они-то, судя по всему, прекрасно знали истинное положение дел. Шеф корпуса жандармов Бенкендорф писал императору: «Казарский после обеда у Михайловой, выпивши чашку кофе, почувствовал в себе действие яда и обратился к штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно плевал и оттого образовались на полу черные пятна, которые три раза были смываемы, но остались черными (это позволяет заподозрить действие мышьяка. – А. Б.). Когда Казарский умер, то тело его было черно, как уголь, голова и грудь необыкновенным образом раздулись, лицо обвалилось, волосы на голове облезли, глаза лопнули, и ноги по ступни отвалились в гробу».
Не нужно быть медиком, чтобы сделать заключение: подобное состояние трупа совершенно не похоже на смерть в результате воспаления легких или «нервной горячки».
Вскоре после смерти Казарского николаевский купец первой гильдии Николаев, человек в городе богатый и влиятельный, старожил, отлично знавший местные дела, написал императору письмо, в котором утверждал, что смерть Казарского – убийство в результате заговора. Результат? Особым указом Сената письмо было названо «неуместным доносом», и купцу предписывалось «удерживаться впредь от подобных действий». А там внезапно умер и сам купец, как утверждали врачи, «от апоплексического удара».
Слухи о заговоре и отравлении кружили в Николаеве достаточно широко. И супруги Фаренниковы, с которыми Казарский там познакомился, словно форменные частные детективы, провели собственное расследование. Именно они были у постели Казарского перед его смертью. Именно им Казарский прошептал: «Мерзавцы меня отравили!»
(Есть показания денщика Казарского Борисова – что за несколько часов до смерти Казарский ему сказал: «Бог меня спасал в больших опасностях, а теперь убили вот где, неизвестно за что».)
За несколько дней Фаренниковы обнаружили немало интересного – в частности, получили все основания считать, что Казарский был кем-то предупрежден и о заговоре, и о том, что в ход будет пущен яд. Они установили, что в Николаеве Казарский, не найдя номера в гостинице, снял комнату у некоей немки, у нее и столовался – но всякий раз просил ее первой попробовать поданное кушанье. Совсем интересно… Фаренникова пишет: «Делая по приезде визиты кому следует, Казарский нигде ничего не ел и не пил, но в одном генеральском доме дочь хозяина поднесла ему чашку кофе (об этом же случае, используя какие-то свои источники, писал в докладе и Гофман. – А. Б.). Посчитав, видимо, неудобным отказать молодой девушке (а на этом, видимо, и строился весь расчет), Казарский выпил кофе. Спустя несколько минут он почувствовал себя очень плохо. Сразу же поняв, в чем дело, он поспешил домой и вызвал врача, у которого попросил противоядия. Мучимый страшными болями, кричал: „Доктор, спасайте, я отравлен!“ Однако врач, тоже, скорее всего, вовлеченный в заговор, никакого противоядия не дал, а посадил в горячую ванну. Из ванны его вынули уже полумертвым. Остальное известно…»
«Остальное», то есть состояние трупа, супруги уже видели своими глазами: «Голова, лицо распухли до невозможности, почернели, как уголь; руки распухли, почернели аксельбанты, эполеты, все почернело… когда стали класть в гроб, волосы упали на подушку».
Достоверности этим воспоминаниям придает то, что, в отличие от купца Николаева, супруги Фаренниковы ни в какие инстанции о том, что им стало известно, не написали, все это так и осталось в их личных бумагах, найденных много времени спустя после событий. Возможно, именно благодаря этому они прожили еще долго, так и не став жертвами ни апоплексического удара, ни иной внезапной хвори…
Можно, конечно, признать все эти доклады и воспоминания очередным проявлением «теории заговора», а смерть Казарского – естественной. Вот только уж слишком много известно случаев (и не обязательно в России), когда ревизор или следователь, расследовавший хищения на десятки миллионов, деятельность мафий, подобных грейговской, то внезапно выпадал из окна, то без всякой заботы о сохранении «приличий» получал автоматную очередь в спину. Вполне реальные жизненные ситуации.
И что же? А – ничего. Тщательного расследования смерти Казарского так и не последовало. Между прочим, сенатский указ, запрещавший купцу Николаеву «болтать лишнее», был издан как раз с «подачи» Николая I. Объяснение, мне думается, лежит на поверхности: Система в очередной раз выиграла. Что, к сожалению, случается не так уж редко. Если вспомнить, что ежегодные доходы мафии Грейга составляли десятки миллионов, можно подозревать, какие «откаты» шли наверх и какие люди могли Грейга крышевать. Перед этой силой оказались вынуждены отступить и Николай I, человек железной воли, и граф Бенкендорф, человек отчаянной храбрости, прошедший Отечественную войну 1812 года, как говорится, от звонка до звонка, совершивший немало славных дел и получивший немало наград…
Грейговскую лавочку император, правда, после смерти Казарского прикрыл. На место Грейга был назначен адмирал Лазарев, устроивший такую чистку, что прежнее казнокрадство упало почти до минимума, а Черноморский флот со временем был приведен в «превосходное состояние».
(Да, кстати, еще одна любопытная деталь. К моменту смерти Казарский успел провести обширную ревизию, которая просто не могла не сопровождаться письменной отчетностью. Однако все до единой его бумаги бесследно исчезли. Еще один серьезный повод считать, что заговор все же существовал.)
Да, а какова же была дальнейшая судьба Грейга? В общем, самая благополучная. Практически никто из «крупных рыб» не понес никакого наказания, разве что иную мелкоту выперли со службы. Да Критский не без помощи Грейга срочно скрылся за границу, где и прожил остаток жизни – явно не бедствуя. Сам Грейг преспокойно приехал в Петербург, где был назначен членом Государственного совета (контора, в общем, никакого значения в государственных делах не игравшая, походившая больше на созданную гораздо позже при советском Министерстве обороны «райскую группу» – этакую инспекцию, никогда ничего толком не инспектировавшую. Туда определяли доживать жизнь в почете маршалов и генералов, к реальной работе по дряхлости уже неспособных). Был награжден табакеркой с портретом императора, украшенной бриллиантами, получил 2 тысячи червонцев – а позже еще и орден Святого Андрея Первозванного – по ходатайству князя Васильчикова (возможно, одного из «крышевавших», благодарившего таким образом за многолетние денежные подарки от Грейга? Такая версия тоже имеет право на существование, вот только доказательств нет и не будет…).
К чести русского общества, известие о награждении Грейга было встречено крайне неодобрительно. Его супружницу в обществе откровенно бойкотировали, не приглашая супругов на балы и в великосветские салоны. Сам Грейг (бо́льшую часть времени проводивший в своем имении в Ораниенбауме) на это особенно не обращал внимания, а вот супружница откровенно злилась и в отместку закатывала свои роскошные балы – но являлись на них лишь не особенно крупные купцы и предприниматели да модные (именно не крупные, а модные) художники и музыканты – ну, богема всегда пользовалась возможностью выпить на халяву.
