В этом его «вот» явно проскользнула нотка хвастливого торжества – мою-то жену с твоей и сравнивать не приходится! Но это была совсем ничтожная нотка. Никто и не заметил ее, пожалуй.
Антон глянул на Варю, улыбнулся – очень приятно, мол… Рад знакомству… И Света Варе тоже улыбнулась, но Варя ее улыбки уже не заметила…
Она смотрела Антону в глаза. Антон смотрел ей в глаза. Это взаимное разглядывание продолжалось не более секунды. А им двоим показалось вечностью…
Да и не разглядывание это было. Это было взаимное понимание того, что именно в эту секунду произошло. Если бы сейчас было лето и ярко светило солнце над головой, это можно было назвать солнечным ударом – и было бы очень красиво, ведь именно так пишут в романах про вдруг возникающее и уничтожающее человеческий разум чувство.
Нет, солнца не было. За окном плыли хмурые ноябрьские сумерки, а комнату освещала обычная люстра – какой уж там солнечный удар!
И тем не менее… Они сразу все поняли друг про друга. Варя увидела, что Антон понял. Антон увидел, что Варя поняла. Хорошо, что никто из гостей ничего не увидел. Даже Ваня не увидел. И даже проницательная Инна Борисовна. Веселье продолжалось по заданному сценарию, опоздавшим налили штрафные бокалы…
Антон жадно опрокинул в себя свой бокал, Инна Борисовна глянула на него с удивлением. Света от «штрафной» наотрез отказалась. Это «наотрез» прозвучало так выразительно и где-то победительно даже, что всем стала ясна его подоплека – беременна, стало быть… Это уже четвертым ребеночком, надо же!
А потом были танцы. Под грустный надрыв «ах, какая женщина, мне б такую» Антон пригласил Варю на танец. Она успела подумать в последний момент про песню – мол, пошлость какая, надо же… А потом уже ни о чем думать не могла. Как тут можно о чем-то думать, если вообще собой не владеешь? Вроде и стараешься помнить себя, а не получается. Как над пропастью плывешь. И прекрасно знаешь, что упадешь в эту пропасть. И не будет уже больше ничего… Все, что было, отдано на откуп крохотному моменту полета. Вместе. Вдвоем. Пока длится эта пошлая песня – «ах, какая женщина, мне б такую…». И знаешь, что этот момент определит твою дальнейшую жизнь. А иначе – просто никак…
– Мне страшно, Антон… – тихо прошептала она ему на ухо.
Он молча сжал ее руку. Чуть сильнее прижал к себе. Не бойся, мол, я с тобой. Мы падаем вместе. Не бойся…
Хотя ему тоже страшно, наверное. Зря, зря он приехал. Так хорошо в ее жизни все было…
Когда песня кончилась, Антон проводил Варю на место. Она села на стул, обвела взглядом пространство вокруг себя…
Надо было как-то жить дальше. Пока в этой жизни. Хотя и понятно, что она кончилась. Надо было встать, собрать грязные тарелки со стола, отнести на кухню. Накрыть стол к чаю. Принести сладкий пирог и торт. Да, пока все веселятся и пляшут под разбитную мелодию…
Проходя на кухню, Варя на миг остановилась у полки с книгами, куда Иван временно пристроил старинную икону Казанской Божьей Матери. Показалось, что она смотрит ей в глаза с грустной укоризной – ну что же ты, милая… Как же так-то… Опомнись, найди в себе силы для вразумления…
Не было у нее сил. Накрыло, нахлынуло, понесло. И куда вынесет – неизвестно. Прости меня, Пресвятая Матерь Божья Казанская. Хотя нет мне прощения, знаю… Одна надежда на завтрашний день – вдруг все встанет на свои места, и голова прояснится, и уйдет этот сердечный звон, и на душе станет по-прежнему тихо и спокойно…
* * *
Ничего на следующий день не прояснилось, не ушло, и душа не успокоилась. Наоборот, еще мучительнее свернулась в спираль, ожидая и требуя, требуя и ожидая… Хорошо, хоть Ивана дома с утра не было – ушел к родителям, надо было помочь по хозяйству прихворнувшему отцу. А она встала столбом у окна, ждала… И знала, что дождется. Знала, что откроется калитка и войдет Антон. А по-другому и быть не могло. Как теперь может быть по-другому? Оба они теперь сами себе не принадлежат по отдельности, только друг другу принадлежат… И не поймешь, то ли это наказание такое, то ли счастье…
Когда увидела Антона, входящего в калитку, не удивилась. Развернулась, пошла к двери, распахнула ее настежь. Он вошел и сразу обнял ее, прижал к себе. Было слышно, как сильно колотится его сердце, как тогда, у Ивана… Тогда она слушала этот бешеное выстукивание почти равнодушно, а сейчас будто вся отдалась ему, и казалось, это не сердце стучит, а сама судьба играет увертюру, чтобы потом развернуться в мощной симфонии любви. Да, это была любовь. Варя не сомневалась. Та самая, которая бывает раз в жизни. И не у всех. Только у самых избранных. Или самых виноватых, которые уже априори виноваты в том, что должны разрушить чьи-то жизни, чьи-то судьбы…
– Пойдем отсюда, Варь… – тихо прошептал ей на ухо Антон. – Пойдем быстрее отсюда…
– Куда? Нам некуда с тобой идти, Антон.
– К другу моему пойдем, к Сашке. Он из дома ушел, я его попросил.
– Но как же… мы пойдем? Вдвоем, по улице? Здесь же из каждого окна любопытные глаза смотрят…
– А это что, так важно? Пусть смотрят. Мне теперь все равно, Варь.
– Антон… Ты скоро уедешь, а мне здесь жить…
– А я без тебя никуда не уеду. Ты что, разве не поняла, что с нами такое произошло?
– Я поняла, Антон, я поняла… А только…
– Ладно, я пойду первым, если тебе так надо. И буду ждать тебя в доме у Сашки. Это на соседней улице, последний дом…
– Я знаю, Антон, я знаю. Иди, я сейчас приду.
Он с трудом оторвался от нее, шагнул за дверь. Варя поднесла ладони к щекам, предполагая, что они пылают жарким огнем. Но щеки оказались ледяными и твердыми, и она снова не удивилась – наверное, так и должно быть. Наверное, у такой любви огонь бывает только внутренний, опаляющий сердце и душу. И голову заодно. В таком огне здравых и трезвых мыслей уже не бывает. И все эти алые щеки, и мысли правильные спасительные – ах, что я делаю, как же можно! – к этой любви не имеют никакого отношения, она их отметает, как бесполезный антураж. Она властна и неколебима, она отдает суровый приказ – иди… Иди, не теряй ни минуты…
Варя не помнила, как одевалась, как собиралась. Последней мыслью в голове промелькнуло – как хорошо, что Иван с собой Ясю взял…
Потом шла по улице, не чувствуя ледяного ветра. Хорошо, что никто не встретился ей по дороге, иначе по одному ее виду заподозрили бы неладное. Хотя – какой у нее вид? Самый обыкновенный. Она ведь уже поняла, что состояние ее прячется внутри, а снаружи ничего не видно.
Вот и дом. Тот самый. Осталось пройти до крыльца несколько шагов. Последних шагов этой жизни. Там, за дверью, будет другая жизнь.
Она хотела постоять еще на крыльце, унять бешеный стук сердца, но не успела – дверь открылась, и властные руки Антона втянули ее внутрь… И сердцу ничего не оставалось, как смириться с этим набатом, все нарастающим…
А потом время потерялось в пространстве между утром и сумерками, и сами они в нем потерялись, и не было возможности оторваться друг от друга, даже когда силы иссякли. Они даже на разговоры силы не тратили – чего еще говорить, если и без того все понятно? Если нет сил противостоять наваждению, зачем его облекать в какие-то там слова?
