Выложив все это, она резко склонилась к Кравецкому и поцеловала его в губы, но, хотя его никто и никогда еще так не целовал (после этого лобзанья Наденьки казались ему вялыми и пресными, как будто он целовался с беленой стенкой), он все же сказал, что ему требуется более весомый гонорар. Наталья Васильевна засмеялась и ответила, что награда не заставит себя ждать. При этом она махнула юбками так высоко, чего Кравецкий не видел ни в каком канкане, и обнажила прелестные ножки – не такие, конечно, безупречные, как у Асенковой, но и не такие тощенькие и коротенькие, как у Наденьки Самойловой. Но она понимает, что для деловых людей такой платы мало. А потому Кравецкий может рассчитывать на пять тысяч рублей, если желание Натальи Васильевны будет исполнено.
– Сударыня, – нетвердо проговорил Кравецкий, для которого сумма в пять тысяч рублей была уже за пределом мечтаний, и слова о ней звучали куда более маняще, чем песни сирен для Одиссея, но который ничего не понимал, а чувствовать себя дураком он терпеть не мог. – Вижу, что вы дама решительная и ни перед чем не остановитесь. Мне непонятна ваша игра. К чему вам тянуть время? Почему бы не нанять какого-нибудь лихого человека за гораздо меньшие деньги? Одним ударом ножа он избавит вас от всех неприятностей, которые причиняет вам эта актрисулька.
Тут Наталья Васильевна яростно сверкнула глазами и бросила, что до этого она, мол, и без советчиков могла додуматься, это проще пареной репы, да только Варвара Асенкова должна умереть постепенно, от какой-нибудь омерзительной хвори, все надо сделать хитро, и исполнить это должен именно Кравецкий, если хочет получить свои деньги и…
Тут она снова махнула юбками, открыв свое самое сокровенное и обдав Кравецкого манящим женским духом, а потом юбки благопристойно оправила и заявила, что будет его ждать с решением спустя три дня. За каждый день просрочки замысла он теряет сто рублей из обещанной суммы. Так что в его интересах поспешить.
Нынче как раз истекал день, назначенный для визита к Наталье Васильевне, день, когда начинался отсчет штрафных сумм, и Кравецкий, в голове у которого уже все сложилось самым ладным образом, выскочил из Наденькиной постели и принялся поспешно одеваться.
* * *
Литератор Николай Алексеевич Полевой, живший в Москве, закончил перевод на русский язык «Гамлета». Он отдал его одновременно в два театра: в Малый, где принца Датского играл Павел Мочалов, а Офелию – его постоянная партнерша Прасковья Орлова, и в Александринку – Василию Каратыгину и Варваре Асенковой.
Полевой приехал в Петербург посмотреть генеральную репетицию – и понял, что больше он этот город не покинет. Причина этому оказалась проста – Николай Алексеевич с первого взгляда влюбился в актрису, которой предстояло исполнять роль Офелии, – в Варю Асенкову.
Его поразили ее красота, искрометное веселье и в то же время – затаенная печаль в глазах; поразил ее образ жизни – открытый, беспорядочный, суматошный – и в то же время с этими тщетными попытками сохранить живую, нетронутую душу, сохранить тайну сердца…
Полевой чувствовал, как может чувствовать только влюбленный: тайна у этого сердца есть. Он кое-что заподозрил, когда увидел, как именно играет Варя роль девушки, влюбленной в принца, – роль Офелии, влюбленной в Гамлета. Потом до него дошли слухи, которых вокруг Вари клубилось множество: и про серьги, и про отказ повысить жалованье, и про монолог Эсмеральды… Но к тому времени ничто уже не могло изменить отношения к ней Полевого, потому что он влюбился смертельно, напрочь, безвозвратно пропал – безвозвратно и безнадежно.
Какие бы мечты он ни лелеял на заре этой любви – некрасивый, замкнутый, скромный, небогатый, немолодой, обремененный семейством, – Полевой очень скоро понял, что ему придется довольствоваться только дружбой, однако и это он считал драгоценнейшим даром. А уж когда увидел, как играет Варя Офелию, тут он, бедолага, и вовсе пропал, и дружба его превратилась в истинное поклонение, вернее в обожание.
Каратыгин делал своего Гамлета необычайно темпераментным, неистовым. Игра же Асенковой была лишена даже намека на мелодраму. Она наотрез отказалась от музыкального сопровождения своих сцен, тем паче – сцены безумия, то есть от так называемого оперного исполнения трагедии. Ее Офелия была кротким, гармоничным существом, для которого любовь к Гамлету составляла смысл жизни. Она сошла с ума не только от горя по убитому отцу, но и оттого, что его убийцей оказался человек, которого она боготворила.
Восторг зрителей был полный. Критика почти единодушно превозносила актрису: «В Офелии Асенкова была поэтически хороша, особенно – в сцене безумия. Это была Офелия Шекспира – грустная, безумная, но тихая и потому трогательная, а не какая-то беснующаяся, как того требовали от нее некоторые критики и какой, наверное, представила бы ее всякая другая актриса, у которой на уме только одно: произвесть эффект, а каким образом – до того дела нет.
Бледная, с неподвижными чертами лица, с распущенными волосами и с пристально устремленным вниз взглядом, душу раздирающим голосом пела Асенкова:
…И в могилу опустили
Со слезами, со слезами…
Здесь очарование, назло рассудку, доходило до высшей степени, и невольные слезы были лучшей наградою артистке».
Среди зрителей Александринки на премьере находился некий юноша. Ему было лишь шестнадцать, но сердце его переполнилось любовью к актрисе. Он оказался не в силах иначе выразить свою любовь, как написать стихи, которые так и называл – «Офелии»:
В наряде странность, беспорядок,
Глаза – две молнии во мгле,
Неуловимый отпечаток
Какой-то тайны на челе…
…Невольно грустное раздумье
Наводит на душу она.
Как много отняло безумье!
Как доля немощной страшна!
Нет мысли, речи безрассудны.
Душа в бездействии немом.
В ней сон безумья непробудный
Царит над чувством и умом.
Он все смешал в ней без различья,
Лишь дышат мыслию черты,
Как отблеск прежнего величья
Ее духовной красоты…
Так иногда покой природы
Смутит нежданная гроза:
Кипят взволнованные воды,
От ветра ломятся леса.
То неестественно блистает,
То в мраке кроется лазурь,
И, все смутив, перемешает
В нестройный хаос сила бурь.
Юноше этому еще предстояло сделаться знаменитым. Пока же его имя никому ничего не говорило: какой-то Николай Некрасов…
