– Украли!
Это кричала Наденька Самойлова. Ее голос и в лучшие-то минуты нельзя было назвать мягким, скорее он был пронзительным, и Наденька уверяла, что нельзя иначе разговаривать актрисе, если она хочет, чтобы ее реплики были слышны аж на галерке, это пускай Асенкова себе под нос бормочет, так что зрители воленс-ноленс принуждены блюсти в зале тишину, чтобы ее реплики услышать! Так вот, Наденькин голос и в лучшие-то минуты нельзя было назвать мягким и тихим, а сейчас он звучал, словно все трубы иерихонские, вместе взятые. В одно мгновение все собравшиеся за кулисами были оповещены о том, что у Наденьки из уборной пропал драгоценный дар неизвестного поклонника, переданный ей в первом антракте: набор из французской лавки. Конечно, его украли! Но кто мог?!
– А ты куда смотрела? – обрушилась Наденька всей тяжестью возмущения на суетившуюся рядом субретку свою, небезызвестную Раиску. – Я тебе за что плачу? За то, чтобы ты за моими вещами следила! И вот теперь такая пропажа… украли… но кто мог войти тайком, кто мог, какая подлая душа?!
– Ах, – трагическим шепотом, заламывая руки (чай, общаясь с актерками, поднаторела в свойственных им ужимках!), воскликнула вдруг Раиска. – Кажется, я видела… Кажется, я знаю, кто это сделал!
– Кто? – хищно прищурилась Наденька, однако Раиска закатила глаза и принялась прижимать то руки к груди, то палец ко рту, то хвататься за голову, как бы показывая, что не смеет… не решается признаться, боится сего признания…
– Да будет паясничать, – сердито сказал Николай Дюр и закашлялся. Его в последнее время нещадно мучил кашель, на который он тщился не обращать внимания и другим не позволял об этом говорить. – Кто входил в уборную Самойловой? – закончил он совсем уж хрипло, еле слышно, снова зашелся кашлем и прижал ко рту платок.
Раиска зажала рот одной рукой, а другой ткнула куда-то в сторону. При этом она трагически завела глаза, как бы демонстрируя, что признание сие делает против воли, что оно натурально вымучено у нее злобным Дюром.
Все посмотрели в ту сторону, куда она показывала. Это была дверь уборной Варвары Асенковой.
– Да что за глупости, – пожал плечами Петр Каратыгин. – Когда Варваре по чужим уборным расхаживать, у нее три полных выхода сегодня!
– В «Уголино» у нее был большой перерыв! – воскликнула Наденька. – Она могла! Она могла украсть! Это она, я знаю!
И с этими словами она рванула не запертую, а лишь прикрытую дверь, и все увидели Варю, которая, в дезабилье, накинув на плечи лишь старенький, еще Александре Егоровне некогда принадлежащий пудромантель (по искреннему поверью Асенковой-старшей, он приносил сценическое счастье, и, очень может быть, в нем и крылся секрет небывалого успеха Вари!), стояла посреди уборной и держала в руках большой флакон… Флакон из знаменитого французского набора со знаменитым французским кольдкремом! В другой руке у нее был кусочек шелковой ткани, на которую уже был нанесен крем – она явно готовилась снимать грим.
Мгновение все молчали, как убитые, изумленно уставившись на нее. Потом Наденька и Раиска вскрикнули в два пронзительных голоса:
– Вот! Это она украла!
– А я так и знала, так и знала!
Варя посмотрела на своих обвинительниц растерянно:
– Ничего я не крала. Этот набор стоял у меня на туалете. – Она показала на свой стол перед гримировальным зеркалом. – Я подумала, что кто-то и мне прислал такой же набор.
– Тебе прислал?! – уничтожающе захохотала Наденька. – Да кто ты такая, чтобы на тебя тратили деньги, ради тебя старались? Это прислал мне – мне! – человек, который знает и понимает истинный толк в красоте и таланте, вот что! А ты просто-напросто гнусная воровка, больше ничего. Видите, господа? – обратилась она к собравшимся. – Ваша знаменитая Асенкова, с которой все носятся как с писаной торбой, – воровка! Раиска! Беги немедля за приставом! Завтра весь Петербург узнает, что знаменитую Асенкову в оковах повели в участок!
– Узнает, можете не сомневаться, – поддакнул чей-то голос, и все увидели знаменитого журналиста Кравецкого, верного поклонника и, по слухам, которые вполне можно было считать достоверными, даже любовника Наденьки Самойловой.
Кругом так и ахнули, представляя, с какими заголовками завтра выйдут некоторые недоброжелательные к Асенковой газеты.
– Угомонитесь, Надежда Васильевна и вы, Кравецкий! – крикнул Дюр возмущенно, однако голос его снова сорвался, и он прижал ко рту платок, да так и не отнял его, чтобы те, кто обернулся к нему с тревогой, не увидели того, что видел, и не раз, он сам, – кровавых пятен на белой ткани.
– В самом деле, господа, тут следует разобраться, – примирительно произнес Каратыгин.
Наденька, впрочем, не желала ни разбираться, ни успокаиваться. Она властно махнула Раиске:
– Забери флакон! Немедленно!
А сама подошла к столику и осторожно, словно хрустальную, взяла коробку с прочими французскими гримировальными принадлежностями.
– Как смела ты… – начала было Наденька, гневно обращаясь к Варе, да так и замерла, потому что далее произошло следующее.
Раиска столь спешила исполнить приказание, что буквально вырвала флакон из рук Вари. Та еще не успела вставить пробку, поэтому розовая тягучая жидкость выплеснулась на руки и лицо Раиски. Раздался страшный крик, и все увидели, что они покрылись уродливыми язвами. Раиска выронила флакон и закричала еще громче:
– Отравила! Она меня отравила! – И бросилась бежать.
Актеры отшатывались, давая ей дорогу, боясь прикоснуться к ней, словно к чумной, недоумевающие, испуганные, растерянные, не в силах поверить, что перед ними не развернулась одна из шекспировских трагедий, в которых им приходилось играть, что это события реальной, подлинной жизни…
– Да что же это?! – в ужасе вскричала Варя и отшвырнула от себя кусочек шелка, пропитанный кремом. – Да как же…
– Она хотела меня отравить, изуродовать! – закричала Наденька, швыряя в Варю коробку с французским гримом. – Это она его украла и отравила, чтобы я… чтобы извести мою красоту! – завопила она истерически. – Что стало бы со мной, если бы я успела этим намазаться!
Кругом загомонили. Актеры с ужасом смотрели на валяющийся на полу грим, переводили взгляды с Вари на Наденьку, словно не в силах были уразуметь, кто тут прав, кто виноват. На многих лицах отражалось сомнение. Конечно, налицо отвратительная интрига, но кто ее заварил? Неужели опять Самойлова? Или все же Асенкова решила одним махом избавиться от докучливой соперницы?
Эти люди жили в мире выдуманном более, чем в реальном, а потому способны были допустить и принять самый невероятный, самый кошмарный сюжетный поворот, преподнесенный драматургом по имени Жизнь. Именно поэтому они не могли понять, кому следует верить.
– Несчастная ваша горничная, бедная девушка, что с ней теперь станется?! – изрек Кравецкий, подходя к Наденьке с самым сочувственным видом. – А ведь Асенкова не только воровка, но и убийца! Ей и впрямь место в тюрьме!
