Полевой был совершенно уничтожен. Он воспринимал это как удар, нанесенный не только его пьесе, но и ему лично.
Неудачник, жалкий неудачник, с яростью думал он о себе. Хотел спасти от уныния свою любимую, а вместо этого еще больше огорчил ее!
Прошло несколько дней, и вот за кулисами Александринки появился император. Он пришел поздравить своего любимого актера Василия Каратыгина, удивительно хорошо сыгравшего роль Велизария в пьесе немецкого драматурга Шенка.
Поблагодарив Каратыгина, император повернулся к Асенковой:
– Да и вы, Елена (так звали актрису по роли), были чрезвычайно хороши, особенно когда переоделись мальчиком-слепцом. Многих зрителей заставили прослезиться, я и сам чуть было не оказался в их числе!
Он усмехнулся, словно извиняясь за сентиментальность, и в глазах его Варе снова почудилось то, о чем она уже почти перестала думать и мечтать и что лишь изредка являлось ей в бредовых, мучительных, не приносящих облегчения снах! Во всяком случае, она набралась храбрости и сказала, едва успев сделать непременный реверанс:
– Смею ли я обратиться к вам с просьбой, ваше величество?
Николай Павлович удивился безмерно. Впервые эта барышня не млеет в его присутствии, как цветок от чрезмерно жарких солнечных лучей. Это что-то новенькое!
– Конечно, Варвара Николаевна, чем могу служить?
– Господин Полевой подарил мне для будущего бенефиса новую свою пьесу, – сказала Варя. – Я уже было начала роль переписывать, как вдруг узнала, что цензура не разрешает ее ставить. Ваше величество, только вы можете защитить эту драму, в которой нет ничего, кроме величайшей любви и уважения к России, веры в справедливость и в доброту императора.
Николай Павлович улыбнулся, глядя ей в глаза.
Сердце Вари пропустило один удар…
Казалось, бесконечно долго они смотрели друг на друга, прежде чем император проговорил:
– Дайте мне пьесу, я прочту.
– Благодарю вас, ваше величество! – воскликнула Варя, не веря ушам.
Николай Павлович, все с той же обворожительной улыбкой, покачал головой:
– Погодите благодарить. Может быть, цензура права?
Варя глубоко вздохнула:
– Ваш суд, каким бы он ни был, я приму с благодарностью.
И снова они какое-то время молча смотрели друг на друга.
Бог весть отчего у Василия Каратыгина, бывшего при этом разговоре третьим, вдруг защипало глаза. Проклятая сентиментальность, сердито подумал он и отвернулся.
– Хорошо, посмотрим, – наконец проговорил император и ушел из театра.
Усаживаясь в санки, он вдруг вспомнил, как однажды возвращался во дворец по Морской улице. Кучер отчего-то затормозил, и маленькая девочка-побирушка, восторженно смотревшая на роскошный выезд, вдруг соскочила с тротуара и быстро встала на запятки императорских саней. Ни кучер, ни сам Николай Павлович этого не заметили, сани вновь тронулись, однако император обратил внимание, что прохожие смотрят на него, машут и смеются. Он обернулся – и увидел маленькую нищенку, которая тоненьким голоском попросила, боясь, что ее сейчас сгонят с полозьев:
– Дяденька, дай покататься!
– Изволь, только держись крепче! – велел император.
Девчонка доехала на запятках до самого Зимнего дворца и не спешила уйти.
– Ну что, пойдешь ко мне в гости? – очень серьезно спросил император.
Нищенка посмотрела на него снизу вверх – очень высокий, очень красивый, роскошно одетый, он, наверное, казался ей кем-то вроде Бога! – и кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Император взял ее за руку и привел в комнаты императрицы. При виде оборванки скандализованные фрейлины стали столбами, не зная, как воспринять причуду повелителя, а императрица всплеснула руками и начала безумно хохотать, спрашивая:
– Где вы нашли этого воробушка? Надо взять ее на свое попечение!
Ободренная ласками красивой, сладко пахнущей дамы, девочка отогрелась, заулыбалась и поведала, что она дочь прачки из Измайловских казарм. Поскольку дело происходило на Масленую, гостью накормили блинами, и она чистосердечно призналась, глядя на государя:
– Дяденька, а ведь твои блины лучше наших!
– Ничего, – сказал император, – я уж позабочусь, чтобы ты ела теперь только хорошие блины.
Малость ошалевшую от еды и изобилия впечатлений девочку отправили домой с сопровождающим и крупной суммой денег – для помощи ее матери.
Окна покоев императрицы выходили на Неву, однако она нарочно попросила, чтобы сани с гостьей проехали под ее окнами, и помахала вслед рукой. Николай Павлович, конечно, тотчас забыл этот случай, а сейчас вдруг вспомнил. Почему? Да бог его весть!
Проклятая сентиментальность, подумал он, отирая вдруг защипавшие глаза.
* * *
Разговор между императором и актрисой Асенковой происходил в последних числах декабря, а 3 января (Варя в тот вечер не играла и в театре не была) Николай Павлович снова зашел за кулисы Александринки и подозвал Каратыгина:
– Когда назначен бенефис Асенковой?
– Через две недели, ваше величество.
– Она просила меня прочесть «Парашу-сибирячку». Я почти кончил ее читать и не нахожу в этой драме ничего такого, чтоб следовало ее запретить. Завтра возвращу пьесу. Повидай Асенкову и скажи ей об этом. Пусть она на меня не пеняет, что я задержал пьесу. Что ж делать: у меня в это время были дела поважнее.
– Слушаю, ваше величество. Сейчас же поеду к Варваре Николаевне. Она будет счастлива!
Каратыгин немедленно поехал к Варе и был изумлен: на ее глаза навернулись слезы. Похоже, она была чем-то раздосадована… Но в ту же минуту бросилась Каратыгину на шею. А, так это были слезы счастья, успокоенно подумал он.
Это были слезы печали, что Варя не оказалась в театре нынче вечером, что упустила возможность опять встретить его, посмотреть в его глаза, может быть, вновь увидеть в них…
Ну да ничего, зато бенефис состоится. И он непременно будет на премьере пьесе, которую сам же и разрешил к постановке!
17 января театр кипел от волнения. Правда, первое отделение прошло при полупустом зале: для «съезда», как это называлось, давали водевиль Ленского «Граф-литограф, или Честолюбивая штопальщица». Главную роль играла отнюдь не бенефициантка, а Надежда Самойлова. Она не сомневалась, что после ее игры на Асенкову и смотреть не захотят, однако во время первого действия в зале стоял шум, зрители, рассаживаясь, переговаривались, даже перекрикивались, дамы обмахивались веерами, лишь изредка бросая взгляды на сцену, где Надежда изо всех сил изображала добродетельную швею Гиацинту. Только когда перед самым антрактом в императорской ложе появились Николай Павлович и его брат, оба с женами, а с ними герцогиня Мэри Лейхтербергская, в зале стало чуть потише. Впрочем, император на сцену даже не смотрел: сидел, полуооборотясь к брату, и о чем-то весело переговаривался с ним. Наденька ни с того ни с сего вспомнила, что хоть император и заходил в свое время за кулисы поздравить ее с дебютом, однако ничего ей не подарил, даже копеечной безделушки, не говоря уже о бриллиантовых серьгах!
