(Ответ корреспонденту «Дейли Ньюс» г. Сегрю, 8 сентября)
1875
Ниже среднего урожай хлебов на большей части территории Республики приводит к необходимости в целях смягчения продкризиса довести до максимальных размеров заготовку картофеля, могущего заменить в питании населения недостаток хлеба. Поэтому предлагаю в порядке боевого приказа потребовать от волисполкомов Советов, чтобы немедленно же после выкопки картофеля хозяева, получившие наряд в порядке развёрстки, сдали картофель на государственные ссыппункты.
(Телеграмма губпродкомиссарам Кагановичу и Фрумкину, 17 сентября)
Политический отчет ЦК и заключительное слово по итогам обсуждения отчета на IX Всероссийской конференция РКП (б)
1876
Мы предложили мир на основании линии Пилсудского, т. е. той линии, на которой поляки стояли до начала наступления 26 апреля текущего года, т. е. линии, по которой они получали всю Белоруссию и порядочный кусок Украины, потому что они имели тогда Волынскую губернию, много восточнее от Ровно, которые они отбили у нас теперь. На этой линии мы соглашались заключить мир, считая мирную хозяйственную работу, на которую мы перевели жизнь армии и жизнь десятков тысяч рабочих и крестьян, гораздо выше, чем возможность военными успехами освободить Белоруссию и часть Украины или восточную Галицию. Здесь, в международном политическом и экономическом отношениях многократно подтверждалось и будет подтверждено это именно то, что наша новая дипломатия совершенно необычная, непредвиденная в истории монархических и буржуазных государств, никоим образом не может быть еще принята в остальных странах, что, когда большевики выступают с прямым заявлением, никто решительно ни в одном государстве не способен понять, что мы действительно ведем дипломатию на почве открытых заявлений и приемов особой дипломатии, т. е. большевики говорят: «мы готовы признать линию Пилсудского», значит большевики непомерно слабы, а уступка непомерно велика. Мы поддержали самый бешенный шовинизм польской буржуазии и помещиков, самый бешенный шовинизм во Франции и других империалистических странах, которые все рассуждали, что в обычной дипломатии такой вещи быть не может. Разве это делается так? Это есть слабость. Таким образом наступление было решено не только поляками, но и Францией <…> самый злободневный вопрос, это именно то глубокое поражение, катастрофическое поражение, которое мы потерпели в результате всего развития операции.
12 июля, когда наши войска в непрерывном наступлении, пройдя уже громадное пространство, подходили к этнографической границе Польши, Английское правительство в лице Керзона обратилось к нам с нотой, требующей, чтобы мы остановили наши войска на линии 50 верст от этнографической границы Польши на условиях заключения мира по этой линии. Эта линия шла по линии Белосток – Брест-Литовск и отдавала нам Восточную Галицию. Так что линия эта была нам очень выгодна. Эта линия называлась линией Керзона. <…> История с Юденичем и Деникиным показала нечто невиданное, невероятное, с точки зрения подсчёта сил, мы разбили их по частям, и умнейшие всемирные политики не только зарвавшиеся с точки зрения колониальной, как Англия, зарвавшаяся Франция, заботящаяся о своих миллиардах бывшего царского дома (а там еще есть такие странные люди, которые надеются на их возвращение); не только такие зарвавшиеся политики, которые думают что-либо захватить от России, но и незаинтересованные непосредственно, они оказались в состоянии распада, они, будучи во сто раз сильнее нас, не реализовали эту возможность, потому что распались внутри себя, потому что ни одного шага не могли сделать, не могли решить простую задачу соединения трех-четырех элементов, соединить, согласовать три-четыре могущественных державы, имея бесконечный перевес в сравнении с нами не только в смысле финансов, но и в смысле флота и в другом. У нас не было ничего, а они не могли соединить себя даже в финансовом отношении, что давало нам выигрыш. И это было в то время, как вся буржуазия кипела бешенством и ненавистью против большевизма, и оказалось, что мы сильнее их. Они пускали неприятеля по частям, крича о том, что они не желают вернуть царя, они не могли помешать чисто монархической политике Юденича и Деникина и таким образом отталкивали от себя тот элемент, который должен был быть за ними (мужицких, кулаческих элементов).
И вот, значит, в сумме получилось то обстоятельство, что у нас созрело убеждение, что военное наступление Антанты против нас закончено, оборонительная война с империализмом кончилась, мы её выиграли. Польша была ставкой. И Польша думала, что она, как держава с империалистическими традициями, в состоянии изменить характер войны. Значит, оценка была такова: период оборонительной войны кончился. (Я прошу записывать меньше. Это не должно попадать в печать.) С другой стороны, наступление показывало нам, что при бессилии Антанты военным путем задавить нас, при бессилии её действовать своими солдатами, она может только толкать на нас отдельные маленькие государства, не представляющие военной ценности, и держащие у себя помещичье-буржуазный порядок, только ценой тех мер насилия и террора, которые им предоставляет Антанта. Нет сомнения, что тот меньшевистский демократический капитализм, который держится еще во всех пограничных с Россией государствах, образованных из прежнего состава бывшей Российской империи, начиная с Эстонии, Грузии и т. д., он держится при помощи того, что доставляет Англия. Она дает пушки, солдат, обмундирование, деньги, чтобы держать в подчинении рабочих. Перед нами встала новая задача. Оборонительный период войны со всемирным империализмом кончился, и мы можем и должны использовать военное положение для начала войны наступательной. Мы их побили, когда они на нас наступали, мы будем пробовать теперь на них наступать, чтобы помочь советизации Польши. Мы поможем советизации Литвы и Польши, так говорилось в нашей резолюции, когда эта резолюция выносилась в ЦК, у нас не было недостатка в понимании несколько неуклюжего характера этой резолюции в том смысле, что против неё будто бы нельзя голосовать. Как можно голосовать против советизации? Если же мы сравним наше отношение к Польше с нашим отношением к Грузии и Латвии, то разница станет совершенно ясна. Мы не принимали резолюции, что военным путем поможем советизации Грузии и Эстонии. Мы принимали резолюцию обратную, что не помогаем. На этой почве был ряд конфликтов с революционерами и коммунистами этих стран. Они держали полные горечи речи против нас, говоря, как можете вы заключать мир с белогвардейскими латышскими палачами, которые подвергли виселице и пытке лучших латышских товарищей, проливавших кровь за Советскую Россию. Эти речи мы слышали и от грузин, но не помогали советизации Грузии и Латвии. И сейчас этого сделать мы не можем, нам не до того. Спасение и укрепление Республики есть подавляющая задача. По отношению к Польше мы изменили эту политику. Мы решили использовать наши военные силы, чтобы помочь советизации Польши. Отсюда вытекала и дальнейшая общая политика. Мы формулировали это не в официальной резолюции, записанной в протоколе ЦК, и представляющей собой закон для партии и нового съезда, но между собой мы говорили, что мы должны штыками пощупать – не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше? И здесь мы ставили практический вопрос, который, как оказалось, теоретически не вполне ясен для лучших коммунистических элементов международного товарищества, то есть Коммунистического Интернационала. Когда съезд Коминтерна был в июле в Москве, это было в то время, когда мы решали в ЦК этот вопрос. На съезде Коминтерна поставить этот вопрос мы не могли, потому что этот съезд должен был происходить открыто, в этом было его громадное, революционное, общеполитическое мировое значение, которое скажется во много раз больше, чем это было до сих пор.
