Ради уничтожения социализма г. Струве избрал самый… радикальный и самый лёгкий, но зато и самый легковесный метод: отрицать науку вообще. Барский скептицизм пресыщенного и запуганного буржуа доходит здесь до nec plus ultra. Как один адвокат у Достоевского, защищая от обвинения в убийстве с целью грабежа, договаривается по того, что грабежа не было и убийства не было, так г. Струве «опровергает» теорию стоимости Маркса простым УВЕРЕНИЕМ, что стоимость – фантом.
«В настоящее время её» (теорию объективной стоимости) «не приходится даже опровергать; её достаточно описать так, как сделали мы здесь и в нашем „Введении“, для того, чтобы показать, что ей нет и не может быть места в научных построениях».
Ну, как не назвать этот самый «радикальный» метод самым легковесным? Тысячи лет человечество подмечает законосообразность в явлении обмена, силится понять и точнее выразить её, проверяет свои объяснения миллионами и миллиардами повседневных наблюдений над экономической жизнью, – и вдруг модный представитель модного занятия – собирания цитат (я чуть-чуть не сказал: собирания почтовых марок) – «отменяет все это»: «ценность есть фантом». Недаром давно уже сказано, что если бы истины математики задевали интересы людей (интересы классов в их борьбе, вернее), то эти истины оспаривались бы горячо. Для оспаривания непреоборимых истин экономической науки требуется совсем, совсем мало багажу. Вставим, например, словечко, что фантомом является стоимость, КАК НЕЧТО НЕЗАВИСИМОЕ ОТ ЦЕНЫ – и дело в шляпе! <…> В области естественных наук человека, который сказал бы, что законы явлений естественного мира – фантом, посадили бы в дом сумасшедших или просто осмеяли. В области наук экономических человека, щеголяющего так смело… в голом состоянии… охотно назначат профессором, ибо он, действительно, вполне пригоден для отупления буржуазных сынков.
«Цена есть факт. Скажем так: цена есть понятие реального менового отношения между обмениваемыми благами, есть реализованное меновое отношение. Ценность есть норма. Скажем так: ценность есть понятие идеального, или должного соотношения между благами в процессе обмена».
Не правда ли, как характерно для г-на Струве это небрежное, афишированно-несерьёзно бросаемое замечание «скажем так»? Умышленно-тяжеловесный, кокетничающий мудрёными терминами и новообразованиями, г. Струве переходит вдруг в фельетонный тон… Трудненько было бы объявлять стоимость фантомом без перехода в фельетонный тон. <…>
Право, не веришь даже своим глазам, когда читаешь такие вещи. До такой степени маразма, упадка и проституции дошла современная профессорская наука!
(То же)
789
В общем, как ни глух, как ли дик здешний наш город, а я все же больше доволен здесь, чем в Париже. Сутолока колониальной жизни была там неимоверна, нервы трепались отчаянно и зря, работать в Париже неудобно, Национальная библиотека – налажена плохо, – не раз мы вспоминали Женеву, где работалось лучше, удобная библиотека, менее нервна и бестолкова жизнь. Из всех мест моего скитания я бы выбрал Лондон или Женеву, если бы оба не были так далеко. Женева особенно хороша общей культурностью и чрезвычайными удобствами жизни. А здесь, конечно, о культуре уже говорить не приходится – почти как Россия, – библиотека плоха и архинеудобна, но мне почти и не доводится в ней бывать.
(Письмо сестре Марии, 22 апреля)
790
Особо ненавистническая агитация ведется черносотенцами против евреев. Козлом отпущения за все свои грехи пытаются сделать Пуришкевичи – еврейский народ. <…> И школа, и печать, и парламентская трибуна – всё, всё используется для того, чтобы посеять тёмную, дикую, злобную ненависть к евреям. За это чёрное, подлое дело берутся не только отбросы черносотенства, за него берутся и реакционные профессора, учёные, журналисты, депутаты. Миллионы и миллиарды рублей тратятся на то, чтобы отравить сознание народа.
(«Национальное равноправие», 29 апреля)
791
Наши либералы никак не хотят признать того, что в русской деревне до сих пор необъятно широко ещё применяется крепостное хозяйство.
(«Крепостное хозяйство в деревне», 3 мая)
792
Надо создать копеечную «Вечернюю Правду»; «Путь Правды» в его теперешнем виде необходим для сознательного рабочего и должен быть ещё расширен, но он слишком дорог, слишком труден, слишком велик для рабочего с улицы, для массовика, для представителя не втянутых ещё в движение миллионов… О них никогда не забудет передовой рабочий, знающий, что цеховая замкнутость, выделение аристократии труда, обособление её от массы означают отупение и оскотинение пролетария, превращение его в убогого мещанина, в жалкого холопа, означают потерю всякой надежды на его освобождение.
(«Наши задачи», 5 мая)
793
Что же не отвечаете насчёт Самойлова (непременно устройте ему физический труд – найдите крестьянина в окрестностях или огородника через социалистов).
(Письмо Шкловскому, 12 мая)
794
Известие ошеломляющее
[79]. Ждём подробностей. Ничего не понимаем. Объясняйте переутомлением. Во всяком случае не падать духом. Объясняется ЛИЧНЫМ кризисом.
(Телеграмма Петровскому, 22 мая)
795
Известие, поразившее всех, как гром среди ясного неба, – о сложении мандата Р. В. Лжемалиновским – особенно тяжело поразило близко знавших его друзей. Для них тем тяжелее было такое известие, что они не были подготовлены к нему и не могли объясниться с Р. В. Лжемалиновским вследствие крайней быстроты его решения и его отъезда из Петербурга. Мы можем только догадываться, что крайнее нервное возбуждение и переутомление, на которое давно жаловался Р. В. Лжемалиновский, сыграло роковую роль.
У Ф. Н. Самойлова думская работа вызвала сильнейшее нервное расстройство, но вовремя принятые меры дают теперь полную надежду на выздоровление – после долгих месяцев перерыва всякой политической деятельности.
У Р. В. Лжемалиновского получилось, видимо, перенапряжение, кончившееся кризисом. Будем надеяться, что, несмотря на этот тяжёлый кризис, товарищу Лжемалиновскому удастся вернуться в недалёком будущем к той работе в рядах российского пролетариата, которую он вёл так много лет с таким блестящим успехом.
(«По поводу сложения мандата Р.В. Лжемалиновским», 22 мая)
796
Русские газеты телеграфируют Бурцеву: Лжемалиновский обвиняется в провокации. Бурцев ничего не слыхал. Один депутат, собрав сведения семи поляков, должен приехать. Не нервничайте, возможна клевета.
(Телеграмма Бадаеву, 23 мая)
797
Знаете, что выкинул Лжемалиновский? Мы вне себя от этого идиотизма. Лжемалиновского нет. Это «бегство» питает худшие мысли. Бурцеву телеграфировали русские газеты, что Лжемалиновский обвиняется в провокации!! Unglaublich
[80]. <…>
