Стриж фыркнул и дерну Виолу за юбку. Та вздрогнула, на миленьком личике отразился стыд.
— Ой, простите, шер Тигренок, — шепнула она. — Не желаете ли безе?
Она протянула ему тарелку. Стриж скептически оглядел предложенное, тронул пальцем, фыркнул, отряхнул руку и уставился на Виолу. Та вернула пирожные на стол, схватила с ближнего блюда тарталетку с чем-то мясным и подала ему.
— Может быть, паштет? — краска залила не только щеки, но и пышное декольте. — Скушайте тарталетку, шер Тигренок.
Высказав одобрительное «мр-р», Стриж перехватил ее руку своей и аккуратно взял губами с ладони подношение. Девица опять вздрогнула, но не успела отдернуться — Стриж ее уже отпустил и снова смотрел выжидательно.
Позади сердито зашуршали юбки, фрейлины позабыли про сласти и беседы. Балаган имел успех, а Виола вполне поддавалась дрессировке: к шестой тарталетке, скормленной «коту» с руки, она престала вздрагивать и лишь растерянно хлопала глазами. Вот только Шуалейда реагировала слишком спокойно, вела с фрейлинами беседы на отвлеченные темы — и развлечение теряло вкус. Пора добавить!
Седьмую тарталетку Стриж уронил на себя, брезгливо фыркнул и, содрав испачканную рубаху, отшвырнул за спину — прямиком в Шуалейду. Мгновение потрясенного молчания за столом вполне заменило аплодисменты, от просверлившего спину взгляда потеплело внутри, но ни окрика, ни шипения, ни пощечины от колдуньи он не дождался. Лишь очередного тяжкого вздоха:
— А был такой милый котенок. Таис, ты так и не рассказала, как дела у твоего дядюшки!
— Мр-рау!
Стриж плавным движением переместился ближе к Виоле и, пока она не успела сообразить, что пора спасаться, ткнулся головой ей в бок: именно так кот мамы Фаины требовал ласки. Робкая рука коснулась его волос, слегка погладила и сбежала. Стриж не отставал — обнял ее колени, урчал, терся уже не только головой.
— Что он делает? — потрясенно выдохнула ближняя к Виоле девица.
— Дорогая шера Ландеха, вы определенно понравились Тигренку! — хихикнула другая.
Хихиканье подхватила третья — и, когда бедняжка Виола готова была упасть в обморок от стыда и смущения, раздался жесткий голос Шуалейды:
— Тигренок.
Стриж резко обернулся, оттолкнув пастушку, и уставился на колдунью. Всего мгновение он видел ее ярость — алые, словно покусанные, губы Шуалейды сжимались, сиреневые глаза полыхали — показалось, глянул в зеркало. Но миг нечаянной откровенности промелькнул, а ее высочество, насмешливо оглядев его, приказала:
— Сыграй для нас.
Воздух вокруг Стрижа замерз до стеклянной хрупкости. Не шевелиться, не думать… не показать ей — что именно этого он и ждал: чтобы она поставила менестреля на место и велела играть.
Шуалейда сделала замысловатый жест кистью и отвернулась к соседке слева с очередным вопросом, уже не глядя, как Черная Шера послушно летит с дивана, где Стриж оставил ее вчера, и зависает в воздухе. Он осторожно взял гитару, ту, что откроет ему путь к сердцу колдуньи. Она сама принесла ее, Черную Шеру, свою судьбу. И плевать, что он ткач, а не Золотой Бард, в Черной Шере хватит магии, чтобы сделать с любой женщиной все что угодно.
Сглотнув вязкий ком в горле и стараясь не расплескать попусту утреннюю боль, Стриж коснулся струн. Первый звук показался жалобным и резким, как скрип похоронной телеги — а в следующем он растворился целиком. Черная Шера запела. Для нее, для Шуалейды.
26 день ласточек. Риль Суардис
Шуалейда
Черная Шера пела. Пела штормом в парусах, кричала чайкой, запутавшейся в снасти, плакала брошенным младенцем. Звуки сдавливали горло, мешали дышать. Как ошейник.
«Ширхаб подери этого Тигренка, что он делает?»
«То, что ты хотела, — отозвался здравый смысл. — Радуйся, все получилось!»
Шу сморгнула повисший перед глазами туман вместе с миражами: сраженный копьем золотой дракон умирает у ног равнодушной девы; попавший в капкан волк отгрызает себе лапу; птица со сломанным крылом падает с утеса в море… Образы свивались из нитей мелодии, опутывали паутиной морока всех, кто слышал гитарные переборы.
Тигренок играл, склонив голову к гитаре, словно к любимой, не видя и не слыша ничего вокруг. Струны казались продолжением его рук, его голосом — и струны плакали.
Боль. Отчаяние. Ожидание смерти. Тоска.
«Перестань! Прошу тебя, перестань, мне больно!»
Хотелось кричать, отнять у него гитару, выгнать всех — и сорвать с него проклятый ошейник, целовать закрытые глаза и обещать…
«Что обещать? Что отпустишь его, а брата бросишь на милость Ристаны? Опомнись! Это всего лишь морок. Магия искусства», — объясняла сама себе Шу, и сама себе не верила:
«Морок? Магия? Ему больно. Больно из-за меня!»
«Переживешь. И он переживет. Осталось два дня — если сейчас отпустить его, как расстроить свадьбу с Ландеха? Ты не имеешь права упускать последний шанс!»
Стряхнув с ресниц неведомо как залетевшие брызги дождя, Шу внимательно посмотрела на девицу Ландеха. Та плакала, некрасиво и глупо. Нос ее покраснел, на платье капали слезы. Но отчего-то она казалась милой, и было ее жаль, как ребенка — наивного, послушного отцу, обманутого ребенка.
«Хватит! Я не железная!» — чуть не закричала Шу, но губы ровно произнесли:
— Прелестно, дорогой мой. Достаточно.
Музыка оборвалась, призрачные золотые нити истаяли, выпуская фрейлин из наваждения. Они растеряно озирались, промокали мокрые глаза платочками и пытались улыбаться — молча, пока еще не в силах говорить. Если бы Шу сама была в здравом уме и трезвой памяти, она бы радовалась: эффект превзошел все ожидания, ни один амулет не почувствовал атаки — странная особенность магии искусства. Не зря она штудировала сотни фолиантов из королевской библиотеки в надежде на то, что знания лишними не бывают. Пригодилось то, что даже дру Берри почитал бесполезным.
Вот только мыслить здраво она не могла, слишком неуютно чувствовала себя в шкуре невольника, и еще неуютнее — в шкуре хозяйки. Злые боги, почему приходится лгать, изворачиваться и использовать одного ради спасения другого?
Слезы снова попытались навернуться на глаза, но Шу не позволила им пролиться. Пока Каю грозит смерть, у нее нет права на слабость. А сострадание и совесть — это слабость. И любовь тоже…
«Любовь? Никакой любви! Желание, и ничего больше!» — оборвала Шу вкрадчивую песню Черной Шеры, продолжающую звучать где-то глубоко внутри.
