— Да что там, — вздохнул Ревун. — Он как глазищами своими страшенными сверкнет, так и все. С ума сходят. Были люди, стали эти, как их. Зомби, точно! Скажет Пророк «прыгай», и все прыгают. Скажет «умри», лягут и умрут. Я ж видел, слушай! Он сам к королевскому войску вышел. Полк, значит, строем на ворота. Мечи наголо! На рожах — месть, всех поубивают к сраным кракенам! Генерала-то их, Медного, ранил один их тех, зомбей. Людишки разбежались, ясно дело. Даже Чистые, на что дубье, и то усрались. А Пророку хоть бы хны! Влез такой на стену, весь в белом. Этот — и белом, а? И это, руками этак вверх, весь такой благостный… Я что тебе скажу, придурки они! Арбалетов нет, да? Один залп, и все. Готовенький Пророк. Нашпигованный! А они… эх…
Ревун сглотнул — в горле совсем пересохло.
Ткач снова хмыкнул, хрустнул орешками и понюхал кувшин с пивом. Сморщился, фыркнул. И глянул на Ревуна.
— Что, пить хочешь? Дрянь же.
Ревун кивнул, не понимая — издевается ткач или в самом деле пива предлагает?
Кувшин тут же оказался у рта, наклонился — пиво потекло по усам, по подбородку. А, надо же пить! — опомнился Ревун и сделал несколько глотков. Большая часть все равно пролилась на рубаху, груди стало мокро и липко. Но язык снова шевелился, а не присыхал к небу.
Ткач поставил пустой кувшин, кивнул: продолжай.
— Да что там… Рот свой поганый открыл, и все. Святостью всех заморочил. Голос-то у него нелюдской. Людского за пол лиги не разберешь, а этот — вроде тихо так говорит, а слыхать! На весь город слыхать, чуешь? Так это, мечи-то опустили, заслушались, и все. На колени. И слава Пророку. А кто не славу, тех свои же порвали. В клочья. А лица-то, лица, словно их Светлая в макушку поцеловала… — Ревун передернулся. — И так везде. С кем заговорит — все, был человек, и нет человека. Много, если один из сотни не сбрендит.
— И как тебе удалось не попасться? Или Пророку все равно, верят ему или нет?
— А я притворялся таким же чокнутым, как все. И на колени падал, и предателей топтал… Только в глаза ему не смотрел.
— И что глаза? — ткач закинул в рот еще горсть орешков и улыбнулся, добренько так.
Если б он вытащил тесак или прикрикнул, Ревун бы еще посомневался. Но после этой улыбки сам бы зарезался, да ножа нет.
— А как у тебя. Тьма. Как затеется проповедовать, так оно сразу… Будто не человек. Демонские глаза. Ужас ледяной! Смерть! Сам все про свет и чистоту, о народе радеет, а в нем — Бездна, вот те круг!
— Кто-нибудь еще рядом с Пророком это видит?
— Были такие, как же. Язык надо было за зубами держать потому что! Не в масть вякнул, и покойник. Может, кто еще притаился, да я не знаю. Вот те круг, не знаю!
На последних словах голос Ревуна сорвался. Ужас перегорел, и им овладела злость — на Пророка, на тупых дружков, сцепившихся с Темной тварью, на весь несправедливый мир.
— Не ори, — ткач поморщился. — Что этот самозванец проповедует, подробнее.
— Куда ж подобнее-то… Говорит, засилье Тьмы, всем дорога в Бездну. А единственный путь к спасению — уверовать, очистить землю от скверны и вознестись в Светлые Сады. Помешался на чистоте! Говорит, поля родить не будут, пока не рассеется тьма, и жены нечистые принесут нечистых детей, потому как неверные все… Кракеново дерьмо это. Всех женщин объявляет нечистыми и отдает на потеху толпе. Сам на них не глядит, чистоту блюдет. Воздерживается! А по ночам из его шатра мертвых пацанов тащут! — Ревун почти кричал: проклятый лицемер Пророк, собирает сливки, а другим за него умирать. — Ненавижу! Зачем подался к нему!
— Не поздновато раскаялся? Я не жрец, грехи тебе отпускать. — От насмешки в голосе убийцы Ревун увял. — Что там с армией?
— Сброд. Из толковых военачальников один Альбарра, и тот тяжело ранен. Пророк его бережет, лекарей к нему тащит. Говорит, генерал через страдания пришел к истинной вере. А по мне, Медный его морочит: дурь это, по деревням петлять. На той луне могли бы взять Иверику и дойти до Беральдоса. Народу-то много, одних солдат под тыщу, лихих сотни три, да селян толпень. Дисциплины никакой, окрестные села разграбили, скоро голодать начнут.
— Неплохо разбираешься для лихого человека.
— Так я ж на флоте служил четыре года, пока на рудники не угодил…
— И в порядке охраны разобрался?
— А то. Да там и порядка-то нет. Каждый вечер и каждое утро тычет наугад, в какой отряд попал, тот и охрана. Только к нему подобраться непросто. Он самых чокнутых приблизил, назвал Чистыми Братьями. Они и еду носят, и пацанят приводят, они же и закапывают.
— Спит один?
— В шатре один, а вокруг шатра человек двадцать. Эта… слышь! Могу провести к Пророку. Ну, вроде как менестреля… Проще будет, а? И выбраться помогу, меня там каждая собака знает.
В Ревуне всколыхнулась отчаянная надежда. Ткач выглядел совсем мальчишкой. Ревун понимал, что милость Темного — что сухая вода, но надо попробовать еще хоть немного потянуть. Удавалось же морочить Пророка. Может и этот поведется. А что? Он и в самом деле проведет к Пророку, авось одно Хиссово отродье другое отродье и прикончит. Все воздух чище станет.
— Куда провести?
— А через Чистых и охрану. Пророк-то ставит шатер в самой середке лагеря. Тебе ж тихо надо, да? Давай, помогу. Эту сволочь убить — благое дело.
— Говоришь, он идет на Иверику.
— Ага. Я от него уходил, сброд стоял у Лысых Брожек. До города еще лиг шесть — а они больше лиги в день не проходят.
— Двуедиными поклянешься?
Серьезные глаза и деловой тон убийцы подкинули дров в топку. Ревун уже верил, что удастся выкрутиться, и обещал Светлой и молебен, и пожертвования, и праведную жизнь — от чистого сердца.
— Видят Двуединые, помогу! Я жить хочу. А Пророк пусть сдохнет!
Ревун был искренен, как никогда. И был уверен, что и проведет убийцу, куда надо, и выведет, и что угодно для него сделает, только бы жить.
— Сдохнет твой Пророк, сдохнет, — усмехнулся ткач.
В глазах его снова промелькнула Тьма — но Ревун не успел понять, что заказать молебен Светлой ему не суждено.
Себастьяно бие Морелле, Стриж
Бледный до зелени трактирщик так с сидел у дверей, не решаясь лишний раз пошевелиться. Увидев Стрижа, взбежавшего по лестнице, он вжал голову в плечи. Стриж кивнул, намекая, что не худо бы убрать грязь внизу. Трактирщик вскочил и засеменил к лестнице.
Стриж остановился перед дверью, прислушался. Шикнул на замешкавшегося на ступеньках трактирщика, отчего тот чуть не упал с лестницы, и постучал.
