— Прошу меня простить, — он поднялся и откланялся, что было невежливо и более напоминало бегство. Но дамы, увлеченные беседой, выяснением того, кто из них более прав, на уход Демьяна внимания не обратили.
Или обратили, но виду не подали.
Впрочем, и то, и другое Демьяна вполне себе устраивало.
Глава 10
Никанор Бальтазарович отыскался в лечебном корпусе, который стоял в отдалении, отделенный от жилого узкой преградой тополиной аллеи да колючим шиповником.
Здесь пахло больничкой, резко и неприятно. И неприятный запах этот едва не заставил Демьяна отступить, но все же тот был человеком действительно разумным.
Как знать, не повторится ли странный приступ.
И когда.
И…
Кабинет располагался на втором этаже, и Демьян решился-таки постучать, а после и дверь открыл, заглянув.
— Какие люди! — Никанор Бальтазарович поднялся навстречу. — Погодите, я сейчас закончу и отпущу мою прелестницу…
Медицинская сестра, находившаяся в том почтенном возрасте, который редко собирает комплименты, зарделась.
И нахмурилась, но притворно.
— И вас, моя дорогая, тоже… мы, надеюсь, поняли друг друга? Болезнь ваша… — голос утих, отрезанный защитным пологом.
Ждать пришлось недолго.
Вот дверь открылась, пропуская сухопарую старушку, сопровождаемую другой старухой, но полнотелой, грузной и ворчливой с виду. Вот закрылась и открылась вновь, на сей раз из кабинета выпорхнула медицинская сестра с корзинкой.
— Идите, — сказала она, окинув Демьяна любопытствующим взглядом. — Вас ждут…
— Заходите, заходите, дорогой мой… премного рад, что вы всерьез отнеслись к моему предупреждению. Сердечные приступы игнорировать не след, это, я вам скажу, неразумно. Настолько неразумно, что сия неразумность может отправить вас прямо…
Никанор Бальтазарович поднял очи к выбеленному потолку.
— Откуда вы…
— Маячок повесил, уж извините, — он развел руками. — Опыт подсказывает, что менее всего целителю стоит уповать на человеческое благоразумие. Маячок — оно как-то надежней. А вы меня напугали. Присаживайтесь и раздевайтесь, коль уж пришли.
Он запер дверь.
И на кушетку указал.
— Зачем?
— Сердце ваше смотреть станем. Надо же понять, что с ним приключилось вдруг… а вы рассказывайте, рассказывайте… как день прошел, кого встретили… и что вас так напугало.
— Не знаю.
Разделся Демьян тут же, и на холодную кушетку лег, преодолевая подлую мыслишку, что от мест подобных и целителей вовсе надо держаться подальше.
— Просто вдруг… увидел девицу… попутчицу… которая с чахоткой. Имени не знаю.
— Белла.
— Вы…
— Пахотина Белла Игнатьевна, в девичестве Назимова, двадцати трех лет отроду, дворянка. Батюшка ее из офицеров, матушка тоже из рода старого, но никогда-то богатым не бывшего. Честные достойные люди…
— А она?
— И она… была, конечно, замечена средь сочувствующих. Все эти поэтические кружки, спиритические кружки, революционные… ходят люди, спорят, как отечеству помочь… вроде бы и неплохо, что неравнодушные к судьбам, но вот… одного разу попалась, правда, на контактах с бомбисткой, но привлекать не стали. Ей шестнадцать было, молодая, глупенькая. Пожалели… да и видно было, что дальше пылких слов дело не пошло. Так что…
Пальцы мяли тело.
Щипали.
Тыкали.
И иглы силы уходили внутрь Демьяна, одна за другой. Он и чувствовал себя этакою бабочкой, старым потрепанным бражником, которого того и гляди приспособят в коллекцию, хотя и видом он неказист, и редкости никакой-то не представляет.
— Из дому ушла, с батюшкой рассорившись. После училась на курсах. Платил за них дед, который тоже с сыном не больно-то ладил. Но речь не о нем. Уж после курсов наша дорогая Белла Игнатьевна преподавала в школе детям рабочих, что хорошо и достойно… там-то чахотку и подхватила.
— А здесь…
Вряд ли у школьной учительницы достанет жалования оплатить отдых в подобном месте.
— А вот интересная история… почти роман-с, если позволите… ее в школе увидал хозяин завода. И влюбился без памяти. Ухаживать стал. Но она отказывала…
Дура.
Романтичная и упертая, как все дуры.
— …пока не слегла с чахоткой. Как выяснилось, чахотка изрядно способствует переоценке жизненных ценностей. Сперва-то, когда болезнь только-только появилась, она, верно, особого внимания не обратила. Слабость там, кашель, оно ведь не пугает, кажется, что это сродни простуде, пускай немного затянувшейся.
Ладонь надавила на грудь и с такой силой, что ребра затрещали.
— Лежите, — велел Никанор Бальтазарович. — И терпите.
— Терплю.
— Вот и ладно, вот и молодец… так вот, как кашель с кровью пошел, а слабость сделалась такою, что с кровати подняться тяжко, тогда-то прозрение и наступило. Я думаю. Оно у многих в этот момент наступает, да…
Давление усилилось. И ведь рука-то лежала осторожно, а вот внутри… будто ломали кости. Демьян чувствовал, как трещат они. Дышать стало тяжело.
— В общем, она оказалась в госпитале. Там и замуж вышла… да… в Петербурге.
— Почему в Петербурге?
— В царской лечебнице лучшие врачи… спасли. Но здоровье Белла Игнатьевна крепко подорвала, вот и рекомендовали отдых.
— Здесь?
— Почему нет? За границу она еще слаба ехать.
— А муж где?
— Должен прибыть. И билет был куплен, вот только дела задержали. Так что… не могу сказать, стоит ли вам опасаться ее.
Давление вдруг исчезло, и дышать стало легко-легко. Демьян задышал со всею силой. Он даже захлебнулся воздухом от неожиданности.
— Аккуратнее, — Никанор Бальтазарович погрозил пальцем. — Не спешите.
— Что вы…
— Ничего-то особенного, просто кое-какие, скажем так, авторские методики… сердечко ваше подправил, а то ж где это видано, чтобы в годах столь ранних инфаркт случился?
— Инфаркт? — Демьян коснулся груди и прислушался к стуку сердца.
— Он самый. Малый, правда, в другое время вы, верно, как и многие, внимания бы не обратили. А обративши даже, отмахнулись бы. Подумаешь, чуть засбоило? А после снова и снова, и вот уже хоронят.
— Пора готовиться?
— Всегда пора, — Никанор Бальтазарович устроился в кресле, которое к окну развернул. — Жизнь сложна и непредсказуема…
Из кармана он достал портсигар, а из него извлек черную тонкую сигаретку, которая больше подходила бы какой-нибудь дамочке, из тех, которым нравится шокировать общество дурными привычками. А вот мундштук был белый, украшенный парой янтарных капелек.
