В доме было тихо.
Ляля спала.
Да и Аким, верно, дремал.
Василиса же прошлась по дому, вспоминая и будто наново знакомясь с ним, некогда родным и близким. Вот в этой гостиной, стены которой теперь казались бледны, она любила сиживать с книгой. Книг у тетушки было превеликое множество, но все больше пустых, как говорила Настасья, романчиков. Она такие читать брезговала.
А Василисе нравилось.
И чтобы про любовь, и чтобы про страсти всякие, но всенепременно с хорошим концом.
А вот комната, где тетушка рукодельничала. И вновь же шкафы пустые, пыли нет, но от пустоты больно. Занавеси, кружевом отделанные, потерялись где-то, а шторы в узкую полоску остались на месте, только прежде они были темного, насыщенного цвета, а ныне… надо менять.
Пол под ногами теплый, паркетины чуть гуляют, гнутся, поскрипывая.
И хорошо.
Василиса спустилась на кухню. Кексы остыли, потемнели, но не утратили ни мягкости, ни аромата. Так и стояли в стазис-шкафу, ожидая, когда же Василиса вспомнит о них и о кремовых их нарядах.
— Я помню, — сказала она, хотя, наверное, нелепо это — с едой беседовать.
Сливочный сыр, сливки и пудра, капля апельсинового концентрата. И толика силы, закружившая смесь, добавившая ей легкости.
Вот так.
Сковородка. Песок и джезва… кто сказал, что завтракать нужно непременно овсянкой, а шоколадные кексы вредны? Может, и не слишком полезны, но иногда ведь можно.
Василиса съела два. А оставшиеся пару дюжин убрала в стазис-шкаф. Может, в гости кто заглянет… или вряд ли? А если нет, можно самой визит нанести.
К примеру, на виллу, которая у моря и… неприлично, пожалуй. Еще сочтут ее назойливой, если не хуже. Нет, наносить визиты Василиса не станет, а с кексами вполне себе Ляля управится.
А утро звало.
Хотелось… бежать, лететь навстречу рассвету. Или хотя бы по морскому берегу, проверяя, не заросла ли старая тропа. А после до леса, прозрачного сосняка, что на солнце одуряюще пахнет смолой и хвоей. И… почему бы нет?
Костюм для верховой езды она брала.
А лошади… вчера ведь кого-то в экипаж запрягали?
Ляля не обрадовалась.
— Глупость вы придумали, барышня, — сказала она, отчаянно зевая, всем видом показывая, что нормальные-то люди в этакую рань спят и сны видят пречудеснейшие, а не собираются верхами ездить да в мужской одежде.
— Ты можешь остаться здесь, — разрешила Василиса, сама собирая косу. Волосы ее темные были тяжелы и непослушны. Гладкие, что шелк, они путались, ловили и ломали зубья гребней, а потому требовалась немалая сноровка, чтобы с ними управиться.
— Так…
— Места я знаю, — Василиса пожала плечами. — Верхами держусь неплохо…
— А то, — Ляля все-таки зевнула, прикрывши рот ладошкой. — Узнает кто из ваших, что одну пустила, заругаются. Акимку вон возьмите.
Возьмет.
Приличия ради. Но после всенепременно потеряет, как раньше, когда она, Василиса, знала, как вырваться на свободу, как пролететь по-над морем, распластавшись на горячей конской спине.
В городе дамы катались степенно.
Шагом.
А если кому случалось коня рысью пустить, так и та получалась какою-то неспешною, чтоб все, кому случилось увидеть, сумели оценить и конские стати, и великолепие наездницы.
— Из коней-то кто есть?
Из шкафа Ляля вытащила светлый костюм, присланный Настасьей, да так ни разу не одетый. В городе как-то невозможно было и подумать о том, чтобы примерить брюки. А тут… он и тут был невозможен, но амазонка давно уж сделалась мала, а новой Василиса не заказывала, ибо вот не доставляла ей степенная езда никакого удовольствия.
И вот что делать?
Примерить?
Не в юбках же кататься в самом-то деле.
— Непотребство какое! — восхитилась Ляля, когда Василиса застегнула последнюю пуговку. И глянув на себя в зеркало, она согласилась: непотребство полное.
И восхитительное.
Узкий жакет доходил до середины бедра, прикрывая ягодицы, которые, впрочем, все одно угадывались. Сверху он был одновременно и строгим, под мундир, и в то же время подчеркивающим стройность фигуры. Штаны гляделись тесными, и ноги обрисовывали так, что Василиса густо покраснела.
Вздохнула.
Почти решилась отказаться от мысли, — вдруг кто увидит ее в этаком наряде — но после велела себе не глупить. Кто увидит? Да если и увидит, то что? Старым девам позволено куда больше, нежели юным трепетным барышням.
А юной и трепетной Василиса давно уже перестала быть.
Она надела кепи.
И оглянувшись, улыбнулась собственному отражению, которое вдруг больше не казалось ей нелепым или ничтожным. А после спустилась. Аким ждал у конюшен, глянул на барыню и покраснел, отвернулся, пробормотавши что-то, явно нелестное.
Пускай.
Зато вот при виде коня, которого Аким держал, Василиса расплылась в счастливой улыбке. Надо же… а она и не знала… коней после тетушкиной смерти перевезли в имение под Ахтиаром, а после переслали на фермы.
Выходит, не всех.
— Здравствуй, — сказала она, перехватывая повод. И жеребец вскинул было голову, резанул взглядом, но, признавши, всхрапнул. И к угощению потянулся. Горбушку хлеба, щедро посыпанную солью, он взял осторожно, мягко. А Василиса погладила бархатный нос.
— Хмурый, — сказала она, и конь закивал, признавая, что его это имя. — И давно ты тут?
— Так… господин барин велел перевезти, — отозвался не конь, но Аким. — Сказал, что ваш будет. Только того… барышня, глядите, он злой.
— Знаю.
А жеребец, повернувшись к Акиму, заржал тоненько, предупреждая, что и вправду злой, что не подпустит к себе никого-то постороннего. Только разве ж Василиса посторонняя?
Своя она.
И, похлопав по шее, Василиса перекинула повод.
— Тут у нас еще кобылка имеется, — Аким явно полагал, что барышня совершает ошибку, хотя прямо перечить не смел. — Красивая. Молоденькая. Смирненькая.
— Чудесно.
Василиса взлетела в седло легко, будто и не было тех лет, которые провела она вдали от этого места, связанная путами приличий и обстоятельств. И наклонившись к самой конской шее, прильнув к ней, она сказала:
— Прокатишь?
Конь заплясал.
И пошел широкой ровной рысью.
— Барышня! — Аким поспешно взобрался на каурого мерина, хорошего статью, но более приземистого, ширококостного. Такой хорош в упряжке, но никак не под седлом. Впрочем, Василиса попридержала Хмурого, хотя тот и выказал недовольство.
