— Погоди, на поле выйдем, — пообещала ему Василиса, чувствуя, как закипает кровь.
Она бы и сама…
Она и сама… широкое полотно дороги манило. И Василиса, привстав на стременах, громко свистнула. А Хмурый затряс головой, коротко всхрапнул и разом перешел в галоп. Он сперва осторожничал, будто не до конца доверяя этой вот ровной с виду дороге, а может, и наезднице, которая слишком долго отсутствовала, чтобы вот так признать ее. Но стоило свернуть вбок, на знакомую тропу, что разрезала густую зелень лугов, и Хмурый полетел стрелой.
Конь разрывал упругий воздух, заставляя пригибаться, прятаться за могучую его шею.
Где-то сзади донесся окрик.
И растаял, украденный ветром.
— Хороший мой, — сказала Василиса, когда конь, уставши, перешел сперва на рысь, а после и на шаг. — Как же я по тебе скучала.
Хмурый встряхнул головой, будто говоря, что, если б и вправду она скучала, то нашла бы время выбраться. Чай, поместье от города не так и далеко.
— Виновата, признаю.
И Александру спасибо сказать надо будет. А лучше торт отправить, торту он точно обрадуется. Вырасти вырос, а как был сладкоежкою, так и остался.
Конь шел по мягкому ковру из сухого мха и иглицы, время от времени останавливаясь. Уши его шевелились, он явно прислушивался к тому, что происходило вокруг. И Василиса сама поневоле стала прислушиваться.
Вот с шелестом поднялась птица.
Закричала где-то в стороне, словно предупреждая о неведомой опасности. Вот качнулись ветки, пуская по ковру длинные утренние тени, будто кто-то чужой, выглянувший с изнанки мира, примеривался, как половчее ухватить Василису.
Сердце заухало.
Заколотилось.
Хрустнула ветка вдалеке, заставивши коня замереть. По шкуре его прокатилась дрожь. Того и гляди, взовьется на дыбы, скидывая всадника.
— Спокойно, — дрогнувшим голосом велела Василиса. И поводья подобрала. С седла она себя ссадить не позволит. Сколько себя Василиса помнила, всегда-то у нее получалось с лошадьми ладить, все ж была польза и от той, иной крови. — Тихо, хороший мой… это просто лес. И просто птица. Сейчас к берегу выедем. На берегу нестрашно…
Она уговаривала и его, и себя, успокаиваясь самим звуком человеческой речи. И Хмурый слушал. Вот прошла мелкая дрожь по шее, а шаг он ускорил, пусть и не до рыси, но все же шел широко, красиво вынося ноги, будто на параде.
Заухало в ветвях.
Захохотало.
— Тихо, — Василиса натянула поводья. — Тихо…
Долгий тоскливый вой донесся из чащи. А после раздался выстрел. И еще один. Звук был сухим, хлестким и совершенно неуместным в тихое это утро.
Василиса придержала коня.
И, привстав на стременах, прислушалась. Эхо еще гуляло по лесу, но только оно лишь… и как быть? Куда ехать? Может, конечно, и охотники это. Если есть леса, должны и охотники быть. На перепелов там или прочую птицу… и больше ведь не стреляют?
Нет.
В лесу стояла звонкая тишина. Птицы и те смолкли, не решаясь тревожить ее.
— К морю, — сказала Василиса, точно конь мог ее понять. И не удивилась, когда тот совершенно по-человечески кивнул и, развернувшись, зашагал сквозь лес.
Глава 12
Утро выдалось тревожным. И главное, Демьян, сколь к себе ни прислушивался, не мог сказать, что именно его тревожит.
Спалось…
Обыкновенно. Без снов тревожных и ночных пробуждений, которыми мучаются люди с больной совестью. И пусть чувство вины никуда не делось, но спать оно не мешало. А вот утро…
Демьян умылся.
Переоделся в костюм, который худо-бедно можно было признать годным для верховой езды. Позавтракал в пустой еще ресторации — гости явно предпочитали в столь ранний час отдыхать — и, остановивши бричку, попросил отвезти к конюшням.
Те и вправду были хороши.
И пахло привычно, знакомо, лошадьми и сеном, хлебом, деревом да кожей. Запахи эти почти вернули в детство, когда еще жив был отец, который частенько брал Демьяна на конюшни. Он-то и в седло посадил в первый раз, и после-то учил…
И тогда еще мечталось, что сам Демьян, подросши, займет отцовское место в строю. И что будет он никак не хуже. И… и не сложилось.
Ничего.
Может, оно и к лучшему.
Жеребчика Демьяну подобрали ходкого, пусть и масти не самой знатной, с огромными пежинами, что придавали коню сходство с коровой, но зато легкого в кости, с мощной грудью и тонкими ногами.
— Он смирный, господин, — конюх сам оседлал, но Демьян все одно проверил сбрую, чем заслужил уважительный взгляд. — Не капризный, но идет легко.
Жеребчик поглядывал на Демьяна с интересом, хотя и без опаски. И угощение принял, фыркнул в ладонь, мазнул по ней шершавым языком.
— Вы, как с конюшни выберетесь, по дороге идите, напрямки, а после уж сами глядите. Троп много, а если заплутаете, то отпустите, Шорох дорогу знает преотлично.
Демьян кивнул.
И конюху полрубля дал. Может, и много, но пускай себе. Он ведь ныне человек состоятельный и на отдыхе, можно и деньгами сорить.
Жеребчик и вправду оказался ходким, а заодно уж и вышколенным, с мягкими чуткими губами. Такого только тронь… и вот с чего эти катания надобны? А они надобны, иначе промолчал бы Никанор Бальтазарович о конюшнях. Дорога пустынна, разве что пара телег встретилась и те груженые, и люди подле них больше телегами этими интересовались, чем очередным отдыхающим.
Мелькнули и исчезли дома.
И сам Гезлёв вдруг скрылся в скалах, будто накинул кто на него полог солнечного света. А от дороги пошла тропа, на которую жеребчик и свернул. Видно было, что путь ему хорошо знаком. И Демьян, ослабивши поводья, позволил коню самому выбирать направление. Тот скоро сообразил, что бежать нужды нет, и перешел на спокойный шаг.
Пускай себе.
А тропа спускалась.
Она прорезала луг с тяжелой его зеленью, над которой уже суетились шмели и пчелы. Она дотянула до полупрозрачного, пронизанного солнечным светом сосняка. Она провела меж деревьев, к огромному камню, под который и нырнула, чтобы по ту его сторону разделиться на три дороги.
— Надо же, — Демьян потрепал коня по шее. — Как в сказке… как там? Направо пойдешь, голову сложишь. Налево — коня потеряешь… тебя мне терять никак нельзя. Не расплачусь.
Конь покосился и ногой ударил по тропе.
— Стало быть, прямо? Пошли прямо.
Камень пришлось объезжать.
А тропа пошла выше, вскарабкиваясь на гребень узкой скалы. Слева от нее вдруг раскрылось, развернулось море. А справа поднялись полотнища вересковых пустошей. Зацветая, травы красили скалы в лиловый и розовый, изредка то тут, то там появлялись белые пятна. Пахло душно и не только вереском, похоже, вместе с ним облюбовал сухие горы и болиголов.
