Букеты роз.
Или вот хризантем, когда одно время мода на них появилась. Или альстромерий, когда мода на хризантемы отошла. Букеты присылали с курьерами или даже вручали лично, всенепременно сопроводив поцелуем в руку и парой приятных слов. Вот только… почему-то те букеты, весьма совершенные, идеальные в каждой черте своей, оставляли Василису равнодушными.
А здесь…
Она осторожно вдохнула странный легкий аромат, в котором нашлось место что медовым нотам, что резковатому духу вяленой травы. Жесткие стебли подмаренника царапнули пальцы. Задрожали кисти, привлекая шмелей.
И…
Марья сказала бы, что дарить подобное — знак неуважения, потому как любой дурак может просто надрать цветов на лугу, тогда как настоящие композиции следует составлять с душой и толком, соблюдая писаные и неписаные правила. Иначе не получится.
Но ведь получилось.
Красиво получилось.
В духе места и свободы.
— Уже недалеко, — сказала Василиса и остановилось. Лицо мужчины, который шел, ломая тяжелые стебли трав, было красно и вместе с тем бледно. Она почувствовала вдруг и его усталость, и немалое упрямство, не позволяющее этой усталости взять верх. — Но, пожалуй, стоит немного перевести дух… жарко сегодня. Я уже и отвыкла от того, какая здесь жара.
— Как в Египте?
Он улыбнулся. И серьга в ухе блеснула искрой.
— В Египте хуже. Там столько пыли… пыль и песок.
…железная дорога. Раскаленный металл. Смуглокожие люди, которые, казалось, не замечали ни жары, ни грязи, ни вони. Они спешили облепить поезд, тянули руки, хватая за одежды, говорили на незнакомом языке.
Сновали под ногами тощие кошки и не менее тощие дети.
К этому, пожалуй, можно было бы привыкнуть. На раскопках жилось куда как хуже. Дом из песчаника. Смуглокожие служанки. Матушка, как обычно чересчур занятая, пусть не светской жизнью, но письмами и дневниками, бумагами, встречами с людьми, которые смотрели на Василису весьма снисходительно, а порой и с откровенной жалостью. И причиной тому была вовсе не сорвавшаяся свадьба. Отнюдь. Им, далеким от светских условностей, не было дела ни до свадеб, ни до помолвок. Они были увлечены давно ушедшим миром, а Василиса… Василису древности не трогали.
И потому в глазах тех людей она гляделась ущербной.
Отец, казалось, вовсе не заметил ее приезда.
Как не заметил, верно, и отъезда.
Только разве расскажешь об этом человеку постороннему? Василиса погладила мягкий клевер. И отвернулась, старательно не замечая чужую слабость. Почему-то подумалось, что вот за эту невнимательность ей будут благодарны.
— На дороге идти будет проще… — она приложила руку к глазам и прищурилась. — А там можно и в седло.
— Вот и сядете.
— А вы?
— А я и пешком. Случалось и поболее хаживать, — проворчал Демьян Еремеевич и хлопнул Хмурого по лоснящемуся боку. — Идем, что ли?
Конь мазнул хвостом, явно желая достать столь наглого человека, но не вышло. Тогда он заржал и зашагал, пожалуй, быстрее, чем следовало бы.
Впрочем, вскоре шаг замедлил.
Хмурый всегда понимал, когда и вправду баловаться не след.
— Дом принадлежал моей тетушке, — Василисе почему-то не хотелось молчать, хотя, конечно, вряд ли дела ее кому-то да интересны. — Точнее ее супругу, или его отцу, кажется, или деду… могу ошибаться, но земли выделила корона. За службу. Тогда еще места эти считались дикими… да и вода…
С водой в Крыму и ныне было тяжело.
— Но он сумел. Поднял водяные пласты, вывел вот родников пару, но так, чтоб не истощились. И с морем поладил. А тетушкин супруг уж дело продолжил. И дом достроил…
Дорога пролегла внизу сизой пыльной лентой. И Василисе подумалось, что на эту ленту ей совершенно не хочется ступать…
— Он погиб. На границе с турками. Военный был… и тетушка вернулась. Дом достался ей по завещанию. Наверное, она могла бы вернуться в Ахтиар, но не захотела. Все повторяла, что в городе тесно, слишком уж много приличий и правил, чтобы нормальный человек мог их вынести.
Дорога сама нырнула под ноги, и луг остался за спиной, зашелестел, закачался живым зеленым морем, которое в один миг стерла их следы.
— Она брала нас на лето… и весну, и осень тоже, хотя Марье с Настасьей здесь не нравилось. Потом они даже и не приезжали. Марье было некогда, она училась. И Настасья тоже училась, хотя княгиня ее учебы не одобряла. Но Настасье никогда-то особо не было дела до одобрения. Она… умела отстоять свое. А я вот любила, что Крым, что все это… и тетушку тоже. Она была замечательным человеком.
— Давно ее…
Неудобный вопрос, на грани приличия. Только задан не из любопытства.
— Лет пять уже как… я за границей была. А как вернулась, то и узнала… завтра надо будет на кладбище заглянуть, проверить. Сергей Владимирович, конечно, следит за порядком, но все-таки… это наш управляющий. Здесь, — уточнила Василиса зачем-то.
И замолчала.
Сперва она увидела клубы пыли, местной, желтовато-белой, будто грязный снег завихрило, а после уж и всадников, что летели по дороге. Они появились, словно из ниоткуда, привнеся с собой, помимо вот этой вот пыли, немалый шум. Загудел охотничий рожок. Раздался смех. А после Василису вдруг отодвинули в сторону.
— Извините, — сказал Демьян Еремеевич, глядя виновато. — Но… мало ли, сметут и не заметят.
Впрочем, волновался он напрасно. Всадники попридержали коней, перевели на шаг, а после и вовсе остановились.
— Удивительное совпадение! — Нюсе несказанно шла амазонка цвета морской волны, крою весьма простого, но за этой простотой виделись немалые деньги. И новая шляпка ее с узкими полями да высокой тульей тоже была хороша. — А мы только-только о вас говорили!
Аполлон восседал на массивном жеребце фризской породы. Вороной масти, гладкого окраса, тот казался огромным. Он тряс тяжелой головой, грыз удила и лиловые глаза, налитые кровью, глядели зло.
— Доброго дня, — Аполлон привстал на стременах. — Тоже прогуляться решили?
— Немного.
Встреча Василису совершенно не обрадовала. До дома рукой подать, даже если пешком идти, то за час они бы добрались.
Она бы предложила чаю.
И Демьян Еремеевич, конечно, согласился бы, потому как отказаться в нынешней ситуации было бы крайне невежливо. С чаем же продолжилась бы нынешняя их беседа, пускай пустая, но приятная.
И быть может…
— А коня где потеряли? — Аполлон окинул Демьяна Еремеевича взглядом, полным собственного превосходства. Тот же, виновато улыбнувшись, ответил:
— Сбежал.
— Конь?
— Конь.
