А на гарнир… картошка уже старовата, вяловата, такую ни чистить, ни есть удовольствия нет. Разве что в пюре? Со сливками? Или со сливками и жареным луком? Или лучше чеснок?
Она задумалась ненадолго.
Лук.
Определенно, лук. Чеснок имеет слишком уж выраженный аромат, и в сочетании с клюквой да глазурью может получиться совершенно несъедобно.
— Дайте я хоть картошку почищу, — Ляля спустилась следом за хозяйкою. — А то ручки замараете…
Василиса была не против замарать ручки, но Ляле уступила. Сама же занялась приправами, которые со вчерашнего дня так и стояли на широком подоконнике этаким молчаливым упреком. Василиса выбрала пару горошин черного перца.
И зеленую.
Подумала, но все же отказалась от мысли брать душистый, вновь же из-за чересчур уж резкого аромата. Вот в бульоне он будет хорош… нет, бульону надобно время настояться, его она сварит на завтра. А сейчас…
Василиса растолкла перец в ступке, там же размяла чересчур уж крупную — вот как чуяла, что свою надо было брать — соль, а после натерла смесью утиные грудки. Глянула на Лялю, которая с пресосредоточеннейшим видом чистила картошку, и улыбнулась.
…надо будет пригласить Демьяна Еремеевича на ужин.
Или на обед?
И приготовить что-то такое, особенное, из того, что она давно хотела, но все как-то случая не выпадало.
Загудел живой огонь на конфорке, и старая чугунная сковородка заняла свое место. Толстый слой окалины покрывал ее бока, и сама она гляделась столь древней, что просто-таки удивительно было, как не сменили ее другой, поновее.
Василиса уменьшила пламя.
— А женат, не знаете? — Ляля все же не выдержала.
— Не знаю. Как-то не спросила.
— Это вы зря, — Ляля стряхнула с пальцев тонкую полоску кожуры. — Это всегда надобно спрашивать, а то будет, как с Матренкой. Она вот тоже одного встретила, из белой прислуги. Лакей. И говорил, что того и гляди старшим поставят.
Утка легла на чугун, прижавшись шкуркой к маслянистому дну сковородки. Слегка зашкворчала, но тут же успокоилась. А Василиса прижала ее лопаточкой, и огонь убрала до самого слабого. Рядом положила и вторую.
— Совсем девке голову задурил. Она уже и в лавки забегала, примерялась, какой ткани на платье купить, даже заказать подумывала… — Ляля раздраженно — кажется, Василисина непредусмотрительность изрядно ее расстроила. — А что после?
— Что? — послушно спросила Василиса.
— Женатым оказался, подлец этакий! — воскликнула Ляля чересчур, пожалуй, эмоционально. — Представляете?
— Ужас какой.
Жир медленно вытапливался, утки не собирались сгорать, а огонь гаснуть, и Василиса кивнула. Соус… клюквенный хорошо, но клюквы нет, разве что сушеная, а это все ж не то. Зато в стазис-ларе обнаружилось целое ведерко черной смородины, что тоже весьма неплохо. Может, даже лучше, чем клюква будет? Менее кислая, терпкая и почти по сезону.
Она не удержалась и кинула в рот ягодку.
Зажмурилась.
Так и есть, сладкая, прогретая на солнце, с тонкою кожицей и сочным нутром.
— Хоть бы помыли, барышня. А то как дитё малое… вы у своего-то спросите, всенепременно…
— Он не мой.
— Это пока ещё.
— И совсем ещё, — возразила Василиса, выставляя на плиту махонькую медную кастрюлю со слегка подгоревшим боком. Она погладила пятно, которое так и не отошло, оставшись напоминанием о ее, Василисиной, неудаче…
Когда это было?
Ей двенадцать и на кухне ей совсем даже не рады. Алевтина, тетушкина кухарка, взирает хмуро, и Василиса ее побаивается, ещё не зная, что хмурость эта напускная, и нет в мире человека добрее…
…Алевтина уехала еще при тетушкиной жизни. Стара стала, слаба руками, и сама попросилась на покой, а тетушка просьбу исполнила. И дала сто рублей на обзаведение.
Марья, помнится, говорила, что зряшние это траты, что людям подлого сословия нельзя давать много денег, что вводят эти деньги в искушение и будят страсти.
Чушь какая.
У Алевтины была одна страсть — готовка.
Вино было темным, густым и терпким. Василиса слизала капельку и кивнула: для соуса сойдет и будет весьма даже неплохо, но на рынок прогуляться следует, не все покупки можно Ляле доверить, а вино выбирала, несомненно, она.
— …и вот стоит она, что оплеванная, перед этою бабой. И наши-то только посмеиваются, мол, сама виноватая… а та на нее кричит. И поколотила даже.
— Кого?
— Так Матрену. Совсем меня не слушаете, барышня.
— Слушаю, — соврала Василиса и грудки проверила. Температура была аккурат такой, чтоб жир топился.
— Наши-то долгехонько ей припоминали, и то, как ходила, нос задрамши, что, мол, в скорости уйдет из дома, что ей женишок ейный местечко иное подберет, среди горничных, может, даже личных… не нравилось ей в поломойках.
В кастрюльку с вином Василиса добавила тимьян и пару зубчиков чеснока.
— Не трожьте ягоду! — Ляля спешно отряхнула руки. — Сама переберу, а то пальцы не отмоете. Сколько вам надобно?
— Стакана два…
Вино медленно закипало.
— От и ладно… и картошку я сама помою. Вы вон пока воду на огонь поставьте, как закипит, так и бросим.
Василиса улыбнулась. Порой Ляля определенно забывала, кто здесь главный, но и пускай.
— И что с той девушкой стало?
— С Матренкой? А чего с ней станется? Служит, как служила, только уже носу не дерет. И на Прохора поглядывает. Он за нею весь прошлый год ходил, только ей-то что? Ей конюх — не жених совсем, то ли дело из белой…
Ляля с ягодами управлялась ловко.
И у Алевтины также получалось. Василиса отправляла ей деньги, потом, после тетушкиной смерти. Написала бы, если бы Алевтина умела читать, но та не умела, а писать что-то, чтобы читал это какой-то совершенно посторонний человек, показалось… неправильным?
Вино уваривалось.
Жир вытопился, и Василиса прибавила огня. Вот так. Теперь минут пять, чтобы корочка образовалась, и перевернуть…
— А служит он где?
— Кто?
— Ваш этот… Демьян Еремеевич… имя-то простое, сестре вашей не глянется.
— И что?
— А ничего-то… по мне как? Был бы человек хороший…
— Отец его военным был.
— И сам, небось.
— Думаешь?
Смородину Василиса отправила в темно-вишневое варево соуса, запах которого едва заметно изменился. На плите же нашлось место и еще для одной кастрюли.
— А оно видно, — уверенно заявила Ляля. — Вы только поглядите на выправку, на стать. Точно военный. Или иной какой служивый.
