— Под контроль беру. Полный.
— Это же…
Подобные заклятья требуют полнейшей сосредоточенности, высшей степени самоконтроля и умения распоряжаться силой. Ко всему держать долго их не получится.
— Почему ты просто никому не сказала, что…
— Что боюсь?
— Именно.
Марья посмотрела на мужа. А потом призналась:
— Сплетничать станут. Смеяться.
— И пускай себе, — отозвался Вещерский. — Я тебе это уже говорил.
— Я не могу позволить, чтобы кто-то смеялся над нашим родом… и вообще, вот Настька червяков боится. Дождевых.
Это прозвучало почти как жалоба.
— Чего их бояться? Они маленькие. А лошади огромные и с зубами и… и я не собиралась от них избавляться вовсе. Я думала, что, может, тебе будет интересно, когда вернешься. Ты же любила здесь бывать. И завод этот… что мы возьмем коней, которые наши, с Урала или еще из Подмосковья, там молодняк всегда имеется. Можно ведь не выставлять на аукционы, а тебе отдать… только…
— Мне интересно не было?
— Не было, — согласилась Марья. — Из-за этого… идиота! Господи, я до сих пор на него зла! Ты в него была влюблена, а он… трус несчастный!
— Ты сейчас о ком?
— О Ракитском, конечно. Ты, когда все… случилось, прямо вся погасла. Я надеялась, что за границей развеешься, вернешься прежней. А ты будто еще больше закрылась. Как вернулась, так все. Дома осела. Ни принимать никого не желала, ни сама в гости… я пыталась тебя хоть как-то растормошить, но чем больше пыталась, тем хуже получалось.
Василиса нахмурилась.
Она погасла?
Она расстроилась, само собой, хуже, чем расстроилась, ибо происшествие было не из приятных. Но в остальном…
— Помнишь, тот поход в оперу? Господи, та ложа обошлась мне в целое состояние, а ты сидела так, будто… не знаю, мечтала сбежать оттуда!
— Мечтала, — созналась вдруг Василиса. — Она так голосила!
— Кто?
— Эта вот… такая… — Василиса раскинула руки, впрочем, вряд ли ей удалось и вправду очертить стати сладкоголосой дивы Изряжской, звезды Петербурга и многих зарубежных театров. — У меня просто уши закладывало! А еще я так и не поняла, в чем там было дело и почему она куда-то в конце концов рухнула.
— Она не рухнула, — Марья закрыла лицо рукой. — Она спрыгнула с обрыва! Это была драма!
— Для меня точно.
— И для меня, — проворчал Вещерский.
— А ты вообще молчи. Я давно поняла, что ты на редкость черствый далекий от искусства человек, — отмахнулась Марья. — Но от тебя-то, Василиса… голосила! Господи… Изряжская голосила… кому сказать.
— Никому не говори, — попросила Василиса и неожиданно для себя хихикнула. — Но мне сразу голова заболела…
— А я думала, что сюжет тебе напомнил…
— Я вообще не поняла, в чем там сюжет.
— Я тоже.
— Господи, меня окружают дикие люди. Программку я для чего покупала? — Марья подняла очи к потолку. — В ней все написано.
— Так… ты ж читать не позволила, — оправдываясь, сказал Вещерский.
— Потому что приличные люди не читают программки на виду у всех. Приличные люди внемлют искусству всей душой.
Василиса не выдержала и опять хихикнула.
И рассмеялась во весь голос. И удивилась, когда Марья рассмеялась тоже. Смех у нее оказался звонкий, хрустальный, совершенный, как она сама.
— А… а галерея искусств?
— Это та, где на стенах простыни висели, краской испачканные? Или квадратные коты?
— Тоже висели? — уточнил Вещерский, за что получил по руке.
— Дикари!
— Дикари не висели, — Василиса вытерла глаза.
— А поэтический салон? Ты всего раз сходила и все…
— Потому что не могла я дальше этот бред слушать. Там же набор слов и звуков. Смысла никакого.
— Это современное искусство, — возразила Марья. — Смысл там есть, он просто неявен.
— Слишком уж неявен.
— Черствые, черствые люди… а… тот вечер у баронессы Вельской? Ты фактически сбежала, стоило появиться сыну баронессы…
— У нее подали бутерброды с несвежей семгой.
— И?
— С очень несвежей семгой. Боюсь, если бы я не ушла… — Василиса замолчала, позволяя Марье самой додумать.
— О…
Марья коснулась щек.
— И вообще… ты перестала принимать приглашения, а на балах вела себя так, будто тебе там скучно.
— Мне там и вправду было скучно, — Василиса положила руки на колени. — Что мне там было делать? Для дебютантки я, извини, старовата. Да и вообще… танцевать я не особо люблю. И это ты у нас блистаешь, а я…
— Сидишь дома и печешь пироги.
— Что плохого в пирогах?
— Ничего. Я бы вот не отказалась от парочки, — Марья положила ладонь на живот. — Выехали в спешке, а после применения силы я обычно ем, как не в себя.
— Пирогов не обещаю, но… Ляля! — крик разнесся по дому. — Чай есть?
— Есть. Я же заварил.
— Дорогой, ты заварил не чай, ты заварил, пожалуй, чужой мусор. А это невежливо.
— Почему?
— Может, это был особо ценный мусор. Вась, может, мы его в город отправим? Пусть найдет еды…
Ехать в город не понадобилось. Ляля появилась, словно только и ждала, что этого крика. Она вкатила старую, еще тетушкину тележку, на которой нашлось место и небольшому самовару, начищенному до блеска и чайному сервизу. Меж фарфором примостилось блюдо с крохотными, на один укус, бутербродами.
— Видишь, не надо никого отправлять. Благодарю, — Вещерский забрал тележку и подкатил ее к софе. — Кушай, дорогая. Когда она голодает, у нее характер портится.
Сказано было для Василисы.
— У меня чудесный характер! — возмутилась Марья.
— Не спорю. Но от голода он становится чуть менее чудесным.
Марья кивнула и подхватила сразу несколько бутербродов.
— Значит, ты его не любила?
— Кого? — на всякий случай уточнила Василиса. Но тут же сказала. — Нет. И его тоже. И вообще никого. И не знаю. Может, любовь — это вообще не для меня? Может, я рождена, чтобы жить старой девой.
— Высокая цель.
— Ешь, — велела Марья мужу. — Он хороший, но иногда говорит, когда следовало бы помолчать. И ты тоже ешь. Все ешьте. Я тогда не буду думать, что мне кто-то в рот заглядывает… значит, Настька права? Мне нужно было просто оставить тебя в покое?
— Не знаю.
