И обнаружил, что крутить педали не так-то и просто.
Мышцы тотчас заныли, а следом и тело.
Застучало сердце.
Бросило в пот…
— Вы слишком спешите, — произнес знакомый голос, заставив обернуться. — Надеюсь, вы не скажете, что я не в свое дело лезу?
Пахотина Белла Игнатьевна глядела с вызовом, готовая ответить, если вдруг окажется, что Демьян как раз-то и полагает, что она лезет не в свое дело. Но Демьян кивнул.
Сердце стучало так, что и дышать-то было тяжело, не то, что говорить.
— Сперва надо размяться, — Белла Игнатьевна присела, оттопырив зад. И поморщилась. — Заниматься в юбках совершенно неудобно. И кто придумал, что женщинам нельзя носить брюки?
— Не знаю.
Одну женщину в брюках Демьян точно видел, и со всею определенностью мог сказать, что впечатление подобный наряд производит… неизгладимое.
Белла Игнатьевна снова присела, встала и помахала руками над головой, будто мух отгоняя. Потом наклонилась в одну сторону, в другую…
— Повторяйте, — велела она строгим учительским тоном. — Мышцы необходимо подготовить к нагрузкам. Странно, что вы этого не знаете.
— Как-то вот… не доводилось бывать в залах.
Демьян слез с механического велосипеда, в простоте конструкции которого теперь ему мерещился подвох. А то ведь не понятно, с чего это вдруг ему плохо стало.
Может, магия какая?
Хотя… нет, не магия.
Просто возраст. И удар… и досталось ведь не только тонкому телу, то, которое живое, пострадало не меньше. А что Демьян не чувствует слабости, так это потому как к слабости он не привычен.
— Да, к сожалению, в этом плане мы значительно отстали от Европы, — Белла Игнатьевна оседлала тренажер, и на лице ее появилось выражение высочайшей сосредоточенности. — И не только… в этом… а вы идите погребите.
— Куда?
— Да вон же, — она указала на некую конструкцию, в которой угадывались очертания лодки. Разве что весла были непривычно коротки. — Мужчинам это нравится. Но тоже, особо не усердствуйте.
Стоило взяться за весла, как приспокоившееся было сердце вновь заухало, заторопилось. Стало жарко. И появилось желание немедля снять пиджак, и будь Демьян один, он бы так и сделал. Однако неподалеку с мрачною решимостью крутила педали Белла Игнатьевна.
— Смелее. И сильнее, — велела она. — Больше замах.
И тут же улыбнулась, спохватившись.
— Мой муж говорит, что работа учительницы слишком уж сильно меня изменила. И порой я становлюсь невыносима.
— Ничего, — просипел Демьян. Сердце успокаивалось, то ли весла ему были больше по вкусу, то ли вправду вспоминало тело, что привычно ко всяким нагрузкам.
На настоящей лодке грести сложнее.
И вообще…
— Я пытаюсь себя сдерживать, — Белла Игнатьевна остановила велосипед. Она раскраснелась, и этот румянец неожиданно преобразил бледное ее лицо, будто красок плеснули. И стало видно, что в былые времена она, Белла Игнатьевна, была весьма даже хороша собой.
Что черты у нее правильные.
Аккуратные.
Глаза огромные.
Губы пухлые. И вся-то она прелестна. Была… и возможно, что будет, если и вправду чахотку вылечила.
— Я… пока тоже долго не могу… — она встала у сложного механизма и перекинула через шею петлю. — Но стараюсь. Доктора сказали, что полезно, что способствует восстановлению…
Белла замолчала.
Она сосредоточенно крутила ручки, и широкая кожаная лента поворачивалась то вправо, то влево. Со стороны сие действо выглядело чудовищно, но не похоже, чтобы оно причиняло женщине боль.
Демьян остановился и аккуратно положил весла.
— Правда, сомневаюсь, что я восстановлюсь настолько, чтобы… — она замолчала. — Но я хотя бы попробую… и никто не посмеет сказать, что я не пробовала!
— Вы опять поссорились?
В обстоятельствах иных Демьян точно не стал был задавать подобного вопроса, до крайности неуместного от человека по сути постороннего, но…
— Нет. Не с ним…
— С кем?
— С его матушкой. И сестрами.
Она вздернула тонкую шейку повыше, и бледная кожа натянулась, обрисовывая синие узоры сосудов, каких-то чересчур уж выпуклых.
Демьян взял в руки литую гирю.
С гирями он знаком был в отличие от прочих конструкций, наполнивших пустой зал. И теперь-то казались они уже не привлекательными, но пугающими сложностью своей. Вот запутается он в ремнях, то-то веселья будет.
Или не веселья.
— Не приняли?
— Ваша правда, — она скинула петлю с шеи и снова помахала руками. — Не приняли… и не примут, наверное, никогда. Я ведь его предупреждала… а он… знаете, он все еще верит, что мы сумеем найти общий язык. Только любезная Софья Евстахиевна спит и видит, как бы от меня избавиться.
Худенькие кулачки сжались.
— Она мне так прямо и заявила, что, мол, с такою, как я, и церковь разведет быстро, главное, попросить правильно. И что, если у меня есть хоть капля совести, то противиться не стану. И что мне бы сейчас самой в церковь пойти, попроситься в монастырь какой, благо, полно их…
На щеках Беллы Игнатьевны проступили алые пятна.
— Простите, не понимаю, почему я вам все это говорю, — она дернула плечом и поникла. — Наверное… больше некому.
Она часто заморгала.
А Демьян отвернулся, ибо женские слезы действовали на него самым угнетающим образом. Да и не из тех дам была Белла Игнатьевна, которые потерпели бы случайного свидетеля собственной слабости.
— Вы мужу расскажите, — посоветовал он.
— А… если он не поверит?
— Тогда и будете думать, что дальше.
— И вправду… как просто… кому поверит? А если и поверит, то… что он сделает? Или что сделать мне? Нет, спасибо… — она опустилась на низкую лавку и вытянула ноги. Положила пальцы на бледное запястье. — Это все… лекарства… от них меня то в сон клонит, то злость вдруг накатывает такая… до сих пор стыдно.
— За что?
— За лошадь. Или правильнее будет, что перед лошадью? Говорю себе, что я тоже живая, а живые люди часто злятся, но прежде со мной такого не было.
— Какого?
Демьян тоже опустился на скамейку, и отодвигаться Белла Игнатьевна не стала. И позволила взять свою тонкую, что ветка, руку, которая в собственной руке Демьяна казалась прозрачною, будто из стекла сделанною.
— Сердце просто… невозможно, — сказала она, облизав посиневшие губы. И тени под глазами стали глубже. — Раньше… слабость была. Просто слабость. И сон постоянный. А теперь… я понимаю, что это из-за лекарств и терпеть надо, но…
