— Так… годы, княже, годы… — он качнул пистолем. — Вона, садись туда. И уж не осерчай, примерь бранзалетку.
В Вещерского полетел тонкий браслет из нескольких цепочек сплетенный. Спорить княжич не стал, нацепил на руку и отошел к указанному креслу, которое явно знавало лучшие годы. Ныне же кресло прогнулось, лишилось одной ножки, вместо которой подложили кирпич. Обивка его полопалась, и из дыр торчали пучки конского волоса.
— И дружкам своим скажи, чтоб не дурили, а то…
Сенька поднял пистоль и нажал на спусковой крючок. Выстрел был… оглушительным. На мгновенье показалось, что сам мир, переполнившись гневом, лопнул. А следом накатила знакомая волна.
Тоска.
И боль.
И страх, до того Демьяну не ведомый. Страх был всеобъемлющим, оглушающим. Он, Демьян, враз ощутил себя малым и ничтожным. Захотелось спрятаться, забиться в самую глубокую щель…
Глава 24
— А ничего, крепкие ребяты… — голос Сеньки заставил очнуться.
Он, этот голос, пробудил злость и прежде всего на себя. А следом пришла боль. Невидимые когти драли спину, не до крови, но так, что наваждение окончательно исчезло. И Демьян понял, что сидит.
В кресле.
Руки его обвивает тонкая веревка, с виду совершенно несерьезная, но запястья перехватила так, что пальцы онемели.
Голова кружится.
А из носа кровь течет. Нехорошо. Демьян хотел было поднять руки, чтобы кровь утереть, но понял, что сил у него пока на этакое не хватит.
— Что… это было? — он провел языком, убеждаясь, что все зубы на месте. Во рту было сухо и мерзко, словно с похмелья.
— А это… это нам Семен Евстратович, думаю, отдельно поведает, — князь выглядел мало лучше. Бледный, какой-то разом осунувшийся, он сидел, опираясь на спинку кресла, запрокинув голову. Из носу у него тоже кровь шла, темною гладкой струйкой стекала на губы, а там и на подбородок.
— Связались… с мертвечиной… — выдавил Ладислав, отряхиваясь. — Идиоты.
Он выглядел куда лучше прочих.
— А не вам нас судить! — взвился Сенька, потрясая пистолем. — Вы, баре, во всем виноваты! Пьете кровушку народную…
— Прекратите, Семен Евстратович, — поморщился Вещерский и поднял-таки руки, тоже связанные, полез в карман и вытащил платочек, прижал к носу. — А то и вправду поверю, что ты идейный.
— А то нет, — сказал революционер, который, к слову, выглядел вполне обыкновенно.
— Нет, естественно. Вы, Семен Евстратович, — это Вещерский сказал с тонкою издевкой, которую, однако, Сенька не заметил. А может, почудилась она просто Демьяну, — чересчур умны для подобных глупостей. Вы, конечно, вьетесь рядышком, да любите не идею, но деньги, которые она приносит.
Демьян, преодолевая муторную головную боль, попытался припомнить, что ж он про Сеньку-то читал.
Читал ведь.
Приходили ориентировки, да и вообще… дышать надо. Глубоко и спокойно, отрешаясь от всего.
— Перекупить думаете? — осведомился Сенька деловито, после с каким-то сожалением произнес. — Не выйдет…
— Не выйдет, — повторил Аполлон Иннокентьевич, спускаясь.
Шел он осторожно, как-то по-старчески, обеими руками держась за перила. И ногу ставил со ступеньки на ступеньку пренерешительно, то ли этим ступенькам из заросшего грязью мрамора не доверял, то ли собственному телу.
— Зря вы сюда приехали, — сказал он тихо. — Я не хотел вас убивать… и никого-то…
— Не хотел, — подтвердил Сенька, пистоль баюкая. — Он у нас по другому делу…
— Девиц обихаживает? — Вещерский произнес это просто и спокойно. — Таких, которые излишне романтичны и доверчивы.
Аполлон остановился.
— Вы не понимаете!
— Расскажите.
Он уставился на Сеньку, и как-то так сразу стало понятно, кто здесь главный.
— Говори уже, — махнул рукою Сенька. — Все одно ждать велено… вот, княже, честное воровское, не стал бы трогать. Ты верно молвил, я человек разумный, я знаю, с кем вязаться стоит, а кого лучше стороночкою… уезжать придется, а то ж батенька ваш за просто так не отвяжется… хотя, конечно, вскорости и у него иных проблем прибудет. Но злопамятный. И супружница опять же ваша… огонь-баба… я тогда говорил, что не стоило ее трогать.
— Не послушали?
— Кто ж слушает старого доброго вора? — вздохнул Сенька и ощерился.
Добрым он никогда-то и не был.
Теперь Демьян четко вспомнил все, что случалось прочесть, и даже удивился тому, сколь, оказывается, внимателен был.
Сенька, прозванный Медведем, родился, как ни странно, в семье приличной. Седьмой сын в обыкновенной семье обыкновенного батюшки.
Младший.
Любимый.
Может, балованный, а может, сам по себе порченный. Родители его жили небогато, однако же своим домом. Матушка при школе учительствовала, батюшка службу нес. Все-то обыкновенно, а потому не понятно, отчего это Сенька вдруг озоровать стал.
В первый раз его привлекли за кражу, и взял-то немного, отрез ткани узорчатой, как после клялся, что маменьке на платье. Простили.
Отпустили.
И зря… после он уже не попадался, то ли умнее стал, то ли сообразил, что лисы в своей норе не гадят. Главное, что из дому Сенька ушел, едва четырнадцать разменявши. А там… вновь он выплыл в Петербурге, где взят был уже за кражу кошеля с двумястами рублей. Взял-то у купчишки пьяного, не сообразивши, что человек подобный навряд ли об имуществе не позаботится.
Кошель оказался зачарованным.
Был суд.
Порка.
И тюрьма, из которой Сенька сбег. На кражах он боле не попадался, но в общество воровское вошел человеком уважаемым.
— Как ты вовсе в это дерьмище-то влез? — поинтересовался Вещерский. — В последний же раз Богородицей клялся, что больше с революционерами ни-ни…
— Так… клялся, — вздохнул Сенька. — Ваша правда, княже…
…в семнадцать был отдан под суд за разбой и смертоубийство, при том случившееся. И отправлен на каторгу, да только кто с той каторги не бегал. Вот и Сенька ушел.
Вернулся.
И к разбою тоже. Кровью он не брезговал, но надо сказать, что и зря не лил, не куражился над людьми, как иные. Репутацию снискал честного вора, закон уважающего.
Поговаривали, что может статься, и выше пойдет.
А потом он исчез.
И выходит, что не просто так.
— Не отпустили?
— Кровью клялся служить делу, — поморщившись, признался Семен Евстратович. — Кто ж знал, что клятва вживу…
Вещерский покачал головой и перевел взгляд на Аполлона, который, спустившись с лестницы, присел на нижней ступеньке.
