Машина моя стояла там, где я ее и оставила, что было хорошо и даже замечательно.
— Куда тебя подвезти?
— К гостинице.
— Не домой?
Такта во мне никогда не было.
Томас покачал головой.
— Отец лет пять тому… ушел. Матушка переехала. А с братом мы никогда особо дружны не были. Я, конечно, зайду, но…
Стеснять не желает.
— А ты вообще надолго?
Мотор завелся не с первого раза, словно намекая, что неплохо бы все же к механикам заглянуть, а то рискую я в горах застрять.
— Как выйдет… дело такое, мутное, — он устроился на первом сиденье и руки на колени положил. — Пока самому мало что известно. Просто… велено отправиться, поискать родню, взять кровь. И задержаться. Меня вообще, подозреваю, отправили потому, как местный и вроде бы свой.
Свет фар расколол темноту.
Я сползала с дороги медленно. Колеса скользили по грязи, «студебеккер» норовило повести то влево, то вправо, а то и вовсе развернуть поперек дороги. И шины лысые совсем. Руль выворачивался, но я справлялась. Пока. Я… дура… впечатление произвести… завтрашнего утра дождаться не могла. Если сейчас сяду в грязевую яму, или брюхом на камень, вот смеху-то будет.
— Так что пару дней побуду, пока результаты придут. А там видно будет. Послушай… — он поерзал, и это ерзанье совпало с тем, что нас занесло влево. Я зашипела и сбросила скорость, которая и без того была черепашьей. — Как думаешь, мисс Уильямс… если ее навестить.
— Будет рада.
Он кивнул.
— А цветов здесь…
— На поле нарвешь.
— То есть, купить по-прежнему никак?
Я хмыкнула:
— Кто будет платить за то, что можно взять бесплатно? Не хочешь на поле, у миссис Клопельски в палисаднике отличные эти… георгины. Или хризантемы? Но сразу предупреждаю, у нее ружье имеется. И стреляет она покруче твоего папаши. Что? Знаешь, сколько желающих на эти георгины? Или хризантемы…
А смех у него был приятным.
Только не стоило обольщаться, что это что-то значит. Я довезла его до мотеля, точнее той конуры, что выдавали за мотель.
— Я загляну завтра, — сказал Томас.
Я же пожала плечами.
Пускай себе.
Глава 9
В этом треклятом городке ничего не изменилось.
Узкие улицы.
Пыль.
Мальчишки, которым было нечем заняться и от безделья они сбивались в стаи, а уже стаи вяло воевали друг с другом за пустые дворы и темные переулки. Иногда в переулках появлялись крысы, и тогда мальчишки оживлялись.
Крысиная охота — то еще развлечение.
Томас потер нить шрама на левой руке и поморщился. Порой крысы защищались.
В мотеле гуляли сквозняки. Домишко этот, перестроенный то ли из сарая, то ли из коровника, отличался какой-то особенной несуразностью. Он был длинен и низок. В вырубленные на разной высоте окна свет почти не проникал, зато остатки тепла уходили.
Да и какое тепло?
Дощатые стены. Скрипучие полы. И вездесущая плесень, которая обжила и стены, и подоконники, и по потолку поползла ржавыми пятнами.
Зато хозяйка мотеля не изменилась.
— Чего домой не едешь, Томи? — поинтересовалась она, сплевывая табачную жвачку прямо под ноги. — Не рады будут?
— Не хочу стеснять.
Она хохотнула.
И ключ кинула.
— Надо будет одеяло, скажешь. Тебе бесплатно.
Ключ, слегка погнутый, но почти чистый, Томас взял. И поинтересовался:
— Что здесь вообще нового?
Миссис Гольстром хмыкнула.
— Вынюхиваешь?
— Работа такая.
— А приличным парнем был. Папаша твой, небось, в гробу переворачивается. Он федералов крепко недолюбливал.
Она была толста и неопрятна. Она носила цветастые балахоны, до того одинаковые, что, казалось, различаются они лишь пятнами.
На одном — от соуса.
На другом — от горчицы. Третье и вовсе пестрит мелкими темными, то ли крови, то ли сока. Нынешнее миссис Гольстром украсила воротничком. Даже почти белым.
— Но ты ж у нас не так, ты ж у нас по делу, верно?
Передние зубы она давно потеряла, поговаривали, что еще в той жизни, в которой был весьма бодр покойный ныне мистер Гольстром с его страстью к выпивке и играм.
— По делу, — согласился Томас. — Может, разрешите вас угостить?
— А вежливый какой… фу-ты, ну-ты… угощай. Эй, Кир, сгоняй за выпивкой. И пожрать пусть дадут.
Мальчишка, служивший и горничной, и носильщиком, и прочим обслуживающим персоналом, вынырнул откуда-то из подсобки и застыл с вытянутой рукой. Пятерка мигом исчезла в рукаве.
— Сдачу чтоб принес, дьяволово семя.
Она уселась на высокий табурет и сказала:
— Спрашивай.
— Если бы знать, о чем… слышал, старый Эшби ушел?
— А то… давненько уже. Слышала, молодого Вихо нашли?
— Нашли.
— Неподалеку?
— Есть такое.
Она кивнула и, вытащив из кармана пачку табаку, отрезала кусок, сунула за щеку.
— Будешь?
— Воздержусь.
— И правильно…
— На его месте теперь Ник?
— А кто еще? Кто ж может быть, если не Эшби… туточки он… про него, стало быть? С чего бы это?
— С кого-то ведь надо.
— Твоя правда… и чего сказать? Эшби — он Эшби и есть. Вот взять тебя, ты у нас вежливый, лощеный весь из себя, что коровья задница, но сковырни чуток, и нутро попрет. Нутро-то старое, что у тебя, что у папашки твоего, что у деда. Хоть ты весь наизнанку вывернись, а себя не перекроишь. Эшби, они… эти… ристократы. Вот.
Она даже жевать прекратила, довольная тем, что смогла произнести слово столь непростое.
— И всегда были, сколько себя помню. Старший-то Эшби, не нынешний, а тот, который его папенька, тот по городу гулять любил. Костюмчик нацепит, рубашечку белую, тросточку возьмет. Машина у него была знатная. Из-за океана везли, да… верно, в гараже где-то стоит, не слышала, чтоб ее продавали. А встретит кого, раскланивается. О делах спрашивает… до баб, правда, охоч был. Но не так завалить, а ухаживал, цветы слал… наши-то и довольные. Не мужики, бабы, конечно… мамка моя сказывала, что и его папаша… жену, правда, не отсюда взял. Привез. Красивую, да… правда, тут ей не больно-то понравилось. Небось, думала, что станет во Фриско жить или еще где, но не в нашей глуши. Тут и койоты от тоски дохнут, что уж про красивую женщину говорить? Вот она сына выродила и все, только ее и видели…
