— Может.
До самого ресторана она молчала. Думала. Точно думала. И Лука не отказался бы заглянуть в мысли ее. Может, и для него место в них нашлось?
Или лучше не лезть?
И вообще… какое это отношение имеет к делу? Верно, что никакого. А запрос он отправит. Пусть пошлют кого побеседовать с университетским начальством, глядишь, и объяснение найдется.
И с преподавательшей этой, у которой любовь приключилась.
Да и по девице, которая самоубилось, дела отыскать надо бы. Если оно вообще было, это дело.
Зачем ему это? Лука точно объяснить не мог. Просто знал, что стоит. Заодно и старого приятеля из отдела по борьбе с наркотиками надо бы дернуть. Услуга за услугу… глядишь, чего и прояснится, ну, помимо того, что покойный был редкостным засранцем.
В заведении матушки Ди пиликала музыка. Старый автомат, примостившийся в углу, хрипел и поскрипывал, время от времени меняя пластинки по собственному желанию.
Пахло едой.
И было на редкость немноголюдно, но это время такое, еще часик-другой и тесно станет.
Милдред огляделась, кивнула сама себе, соглашаясь с чем-то, и столик выбрала в самом дальнем углу. Села спиной к стене, руки сцепила и поинтересовалась:
— А торт тут точно есть?
— Точно.
И торт, и огромная отбивная, посыпанная зеленью столь щедро, что мяса из-за этого укропа не видать было. И картофель, разрезанный на половинки и обжаренный до хруста, политый соусом из топленого масла и сыра.
Горячий кофе.
Салфетки с вышивкой, — матушка Ди еще той рукодельницей была. Тишина, которой музыка вовсе не мешала. Милдред ела сосредоточенно, тщательно пережевывая каждый кусок.
— А мы однажды статую сперли, — зачем-то сказал Лука. — На последнем курсе когда… я как раз перевелся… на новенького, сама знаешь, всех собак спустить готовы были.
— Развлечение.
— Ага… вот… но у меня ж кулаки, — он сжал кулак, и Милдред согласилась, что аргумент впечатляет. — Пару раз подрались, потом вроде и ничего. С одним и вовсе… приятелями стали, да. Он и предложил статую спереть. Но мы пьяные были…
Он замолчал, чувствуя растерянность.
Никогда-то Лука не умел вести светских бесед.
— Статуя большой была? — поинтересовалась Милдред, вилку облизывая.
— В том и дело, что мелкая. Даже не статуя, а так… — он провел ладонью по груди. — Досюдова.
— Бюст?
— Он самый. На постаменте. Обычно на него трусы надевали, красные. Почему — не спрашивай, сам не знаю. А мы решили, что спереть — смешнее. Только кто знал, что он такой тяжеленный? Мы-то от постамента оторвали… вот тоже не помню, как. Помню, что смешно было аж до колик… ну и потом уже не смеялся, когда реставрацию оплатить заставили.
Лука вздохнул и подвинул тарелку с тортом.
Кусок маленький. Надо было два брать. Хотя… он чувствовал себя сытым и ленивым, и даже почти счастливым, потому как место было хорошим.
И время.
И женщина, сидящая напротив.
Она отложила вилку. Взглянула на Луку и сказала тихо:
— Я должна понять, что он был за человеком. И чем именно разозлил Чучельника.
— Влез, куда не просят?
— Нет… тут другое. Личное. Понимаешь, на человека постороннего можно разозлится, но как правило это чувство быстро проходит. И только самые близкие люди способны порождать действительно глубокую ярость. Он ведь не просто его убил.
Странно есть торт и разговаривать об убийствах. Милли вот терпеть не могла, когда Лука, что называется, приносил работу на дом. В ее доме не было места ничему такому, мрачному, нехорошему. А он постоянно забывал.
И притаскивал.
Что настроение мрачное. Что оружие. Что приятелей, которые, не желая вникать в тонкости его, Луки, взаимоотношений с Милли, заговаривали о работе. И Милли огорчалась. Она поджимала губы. И хмурилась. Она становилась такой вежливой и холодной, что дрожь брала.
— С женщинами он заботлив. Нежен, — Милдред ела торт медленно, явно наслаждаясь. И тот вправду был хорош. Темный, сладкий, с легкой нотой корицы. — Ни следов истощения. Ни истязаний.
— Только шкуру снимал?
— Это не пытка, — Милдред покачала головой. — Это часть его фантазии. Тебе, да и любому нормальному человеку, она кажется сущим безумием. Безумием и является, хотя в остальном Чучельник вполне адекватный человек.
— Адекватный?
— Уверяю. Подними архив. В тот раз работала горячая линия. И первым делом люди жаловались на кого? На тех, кто по их мнению, отличается от прочих. И всех ведь проверяли, но безрезультатно.
— Ты поэтому в психологи пошла?
— И поэтому тоже. В оперативники меня бы точно не приняли. Спина все-таки накладывает определенные ограничения. После кресла я пару лет с корсетом ходила, о службе вообще речи быть не могло. Вот пришлось искать свою дорогу.
Лука кивнул.
Понятно. А и вправду… тогда звонков было много. И он сам пару дней провел на линии, слушая про соседку, которая приваживает кошек или про соседа, вина которого в том, что слишком уж часто он молится. Или не молится. Носит белые ботинки.
Черные.
Бьет жену. Или просто скотина по всеобщему мнению.
— А он не выделился. Он такой же, как они. Он внешне дружелюбен. Его наверняка считают хорошим человеком, быть может, слегка замкнутым. Или невезучим?
— Почему?
— Вряд ли у него сложились с кем-то близкие отношения. То есть, он играет в близкие отношения, но играть и по-настоящему кого-то к себе подпустить — разные вещи. Нет, он слишком осторожен. И следовательно, семьи у него, скорее всего, нет. Семья накладывает слишком большие обязательства. Люди с настолько социопатическими наклонностями могут сдерживаться, притворяться, но все равно они знают, что отличаются от прочих. Он не стал бы рисковать.
Она сняла шоколадную крошку и отправила в рот.
Милли любила чизкейки, а на шоколад у нее была аллергия. Может, поэтому они разошлись? Потому, что Лука так и не нашел в себе сил отказаться от шоколадного торта?
И подчиниться правилам.
Вполне себе простым понятным правилам, которые пошли бы ему на пользу. Ведь не сложно же перевестись в другой отдел? В тот, в котором нет командировок? Где работа с восьми до пяти и час обеда. Милли бы готовила эти треклятые обеды.
И складывала бы в сумку.
И навещала бы его на работе. Изредка. А еще устраивала бы пикники для соседей с их детьми и собаками, к которым позже всенепременно присоединились бы собственные Луки дети. И собаки тоже.
— Он должен был бы попробовать, хотя бы затем, чтобы не отличаться от сверстников. Вероятнее всего, его полагали застенчивым. А когда отношения развалились, все сделали вывод, что он однолюб… или что-то в этом роде. Ему оставалось поддерживать легенду.
