— А если бы у меня была шляпа, меня бы по ночам замечали?
— Тут не только шляпа понадобится. Думаю, в темных очках и гриме ты б сошел. И если б ехал быстро.
— Ты меня научишь, чтоб машина ехала?
— О да. Это будет несложно.
Она двинулась к пляжу. На шоссе он снова скрючился на сиденье, пока не въехали в спокойный, слегка запущенный район, сплошь драные пальмы и дощатые дома. Постройки стояли здесь ближе к тротуарам, цветов меньше. На многих передних двориках лежал лишь квадрат песчанистой земли, а не росла трава. Откуда-то с фона слабо, словно шорох машин по шоссе, Дороти слышала шум моря. С заднего сиденья от Ларри донесся слабый стон то ли боли, то ли наслажденья. Он тоже услышал.
— Я полотенца прихватила. Можем искупаться, если хочешь.
— Да, пожалуйста.
Она свернула на песчаную дорогу. Вокруг никого. Свернула еще раз на узкую ухабистую тропу и остановила машину. Море было громким и близким.
Он перелез с заднего сиденья и уселся с нею рядом. Приобнял ее. Она склонила голову ему на плечо. Сидели тихо, слушая.
Она думала: все мое отрочество, когда мне вот этого так сильно хотелось — поехать в машине с мальчиком на пляж, — оно так и не случилось. А вот теперь произошло.
Он спросил:
— Слышишь?
— Да, мне всегда нравилось, как море шумит. По-моему, всем нравится.
— Мне так звучит то, где я живу. Трудно объяснить. Всегда есть, как сердце стучит. Всегда, все наши жизни у нас есть музыка. У нас чудесная музыка. Море говорит нам. И это наш дом разговаривает. Понимаешь?
— Должно быть, тебе одиноко.
— Больше прочего. Больше голода. Даже голод иногда уходит, а это нет.
Она погладила его по лицу. Попробовала вообразить, каким может отказаться его мир. Быть может — как у дитя, что парит в материнском чреве и слышит ее голос повсюду вокруг.
Она спросила:
— Как там было?
— Столько всего иначе. Цвет другой. Все, что видишь, тебе что-то говорит. В Институте мне рассказывали, что некоторые люди не различают цвета. Когда им показываешь, они поначалу не верят. Не могут поверить, что от этого страдали, потому что никогда не знали ничего иного. Вот как трудно будет объяснить разницу с тем, как выглядит мой мир.
— И звучит.
— И как чувствуется. Когда движешься, то место, где живешь, — оно тоже движется.
— У вас глаза специально развились так, чтобы видеть под водой, да? В смысле, я не уверена, что увижу то, что видишь ты, если б опустилась туда в водолазном костюме.
— Да, мои глаза их очень интересовали.
— Когда ты убежал, от света у тебя глаза болели?
— Да.
— Значит, мысль про темные очки все-таки была здравой. Надо будет достать их тебе на всякий случай.
— Лучше шляпу для начала. Она немного от света прикроет.
Обычная пара темных очков, конечно, ни к чему. У него слишком уж большая голова. Ей придется снять дужки и как-то расширить оправу посередине, а потом все снова собрать. А стекла вообще достаточно далеко отстоят одно от другого? Еще загвоздка в том, во что упирать мостик, поскольку между глазами у него все плоско, а сами они — навыкате; больно же, если стекла будут тереться прямо о глаза.
— Если выплывешь сейчас в море, ты сможешь вернуться домой?
— Нет, — грустно ответил он. — Мне показали на карте, где меня поймали, и это далеко.
— А мне сможешь на карте показать?
— Да. Называется Мексиканский залив.
— Понятно. Тебе придется проплыть вдоль всего побережья и перебраться на другую сторону по Панамскому ка- налу.
— Знаешь, чудесно посмотреть другой мир. Он совсем не похож на то, что когда-нибудь приходило тебе на ум. И все в нем на своем месте. Сам бы не мог такое себе насочинять, но отчего-то все действует, и всякая мелочь не сама по себе. Всё, кроме меня. Знай я, что останусь тут ненадолго, это было бы самое восхитительное время, лучшего не вообразить, чудо всей моей жизни. Но если знать, что это навсегда, что я вечно буду здесь, где мне не место, а домой не смогу вернуться никогда…
Он повесил голову. Дороти обняла его.
— Не знаю, как бы я вынесла, если бы пришлось от тебя сейчас отказаться, — сказала ему она. — Раз ты возник, теперь все хорошо. — Она говорила с ним о ее браке, о детях. — Но я понимаю. Если бы мне удалось довезти тебя до побережья как можно ближе к твоему дому, ты б смог оттуда доплыть?
— Да, — ответил он, поднимая голову.
— Тогда мы тебя вернем. Нам придется так все устроить, чтобы ты плыл вдоль берега, пока я пересекаю границу с Мексикой, а на другой стороне я сразу тебя подберу.
Они обсудили этот замысел. Вообще-то план казался достаточно прост. Трудным может оказаться подстроить время. Приближался отпуск Фреда, и еще стоял вопрос о его сестре Сюзанн, до кого ему самому не было особого дела, но он спихивал ее на Дороти всякий раз, когда у Сюзанн возникала нужда снова с ним повидаться. Сюзанн должна была навестить их где-то в ближайшие два месяца.
Было несколько лет, когда они ездили в отпуск порознь или когда он ездил в свой, а она оставалась дома. Иногда она отправлялась повидать родителей, которые теперь уже состарились, и бывать с ними временами раздражало; сперва один больше другого, затем менялись местами, а нынче зачастую оба капризничали равно. Получится ли просто взять машину и сказать, что ей нужно съездить развеяться?
Ларри снял сандалии и вышел из машины. Она следом, прихватив ключи и корзинку с полотенцами.
Поначалу они плыли вместе. Она изумилась разнице в его настроении. Будто оказалась в воде с пляжным мячом — но еще и с могучим животным или машиной. То, как он выглядел, сперва не очень убедило в его отличии, а тут она удостоверилась — по тому, как он двигался в воде, которая была совершенно его стихией. Он ракетой вылетел из глубины и подхватил ее на руки, понесся с нею поперек волн. Казалось, они мчатся быстрее моторки.
Немного погодя Дороти сказала, что ей хочется выйти на берег и обсохнуть. Ларри попросил его подождать, пока он тут поисследует.
— Будь осторожней, — сказала ему она. — У побережья здесь узкий уступ под водой, а потом резко обрывается на глубину. Нет постепенного спуска.
Она прошла по пляжу, вытерлась и оделась. Потом села и стала ждать — и при этом пыталась разработать план. Столько лет ничего не случалось. Она устраивалась на работы, лишь бы занять себя чем-то, но и только-то. У нее не возникало никаких интересов, никакой достойной упоминания семейной жизни, не было детей. А теперь наконец-то появилось хоть что-то.
Им надо сообщить обо всем на весь мир. Есть только одно слово для того, что с ним творили эти жуткие люди в Институте: пытка. Они могут рассказать обо всем газетам. Особенно ту часть, где два человека заставляют его участвовать в своих половых игрищах. «Я убил, защищая свое мужское естество». Дело можно довести до Верховного суда. Оправдаться дезориентацией. Сенсация получится. Прецедентное дело. Им придется определять природу понятия «человек». Если Ларри не человек, он бы не мог совершить убийство — он убивал бы только как животное, и наказать его за это нельзя. Напротив, если его счесть человеком, то он убивал из самозащиты в гневе, вызванном болью от пыток двух садистов, которые для начала отняли у него человеческие права и неправомочно держали взаперти лишь потому, что он относится к иной расе. Она представляла себе заголовки: «Такие жестокие и варварские обычаи не соответствуют учениям нашей религии, утверждает лягушатник. Это ли дух Американской Демократии, спрашиваем мы».
