Лягушатник нашелся там — сидел на краешке кровати, смотрел в ее сторону. Постель была застелена простынями. Она сделала шаг в комнату. Он встал — громадина.
— Все в порядке? — неуверенно спросила она.
— Да.
— Ты спал? — Он кивнул. — Проголодался? Я тебе завтрак приготовлю. — Она вывела его обратно в кухню. На полпути туда она с удивлением остановилась. Рама на подоконнике в коридоре, где она выращивала свои ценные яблочные огурцы, была пуста.
У нее из-за спины он произнес:
— Ничего, что я еду съел? У меня так долго не было еды. Ты ее копила?
— Нет, все в порядке, — ответила она. В конце концов, это же просто пища, а для чего еще пища нужна? — Я просто не ожидала, что будет пусто.
— Я съел один. Такой вкусный. Я ел дальше.
— Я рада, что тебе понравилось.
— Очень хорошо. Отлично. Таких овощей я раньше не ел. Еще есть?
— Нет, я именно поэтому сама их и растила. Но могу добыть тебе что-то похожее. Когда пойду в магазин, куплю огурцов.
Она сварила ему еще спагетти и попробовала дать немного риса с соевым соусом, который ему очень понравился. Спагетти он опять съел, подняв тарелку и позволив всему ее содержимому медленно вывалиться ему в открытый рот.
— Меня зовут Дороти, — сказала она.
— Меня зовут Ларри.
— По радио сказали, что тебя зовут Акварий.
— Так назвал профессор, когда меня поймали. Но я не мог произнести. Теперь могу, но уже привык, что меня зовут Ларри.
— А как тебя звать на твоем языке? — спросила Дороти.
— Слишком иначе. Мы не даем имен.
— А путаницы не бывает?
— Все знают. Мы узнаём друг друга.
— Разговариваете?
— Тоже иначе.
Дороти выждала. Он безмятежно взирал на нее.
— Как?
— Больше как музыка, но не как у вас музыка. Не прыгучая.
Она встала из-за стола и включила радио. Шла зарубежная передача. Играли запись Моцарта.
Он спросил:
— Это музыка?
— Да.
— Я никогда такой музыки не слышал. В Институте такой не было.
Она хотела было выключить, но он произнес:
— Пожалуйста, дай послушать, — и она оставила.
— Извини меня, но мне теперь посуду вымыть надо. Если ты больше ничего есть не хочешь.
— Нет, спасибо.
Она взялась прибираться в кухне, а он наблюдал за ее действиями с большим вниманием, как дитя, чей взгляд не отрывается от матери, куда б та ни пошла. Поскольку он так отличался от всего, ее совсем не беспокоило, что он видит ее до сих пор в халате, непричесанную.
Он спросил:
— Утро — время веселья?
— Совсем наоборот, — ответила она, вытаскивая из мойки пробку.
— Платье на тебе — одеяние праздника?
— Это просто халат поверх ночнушки. То, что было на мне вчера вечером, больше подходит для компании, но неформально. Это было… ну а тебе что больше нравится?
— Это.
— Считаешь, наряднее?
— Больше особое.
— А волосы — чтобы так вот?
— Так лучше.
— Это потому, что одежда и волосы теперь длинные, а вчера вечером платье было короче, а волосы забраны наверх?
— Теперь понимаю, — сказал он. — Мне нравится, когда такое без ограничений. Дело не в правилах одежды. Это вопрос свободы.
— Для меня это привычка. Есть общее представление, что определенная одежда годится для определенных дел. Как только эту привычку принимают, она начинает что-то значить. А потом нарушить ее — тоже что-то означает.
— Для меня одежда не обязательна. Я не вижу значения.
— Защищаться от погоды, для тепла и чтоб кожа много солнца не получала, или чтоб не резаться или царапаться.
— У меня кожа крепкая, — сказал он. Поднял ее руку, пока она протирала столешницу, и положил ее ладонь себе на предплечье. Провел ее ладонью себе по всей руке от плеча до запястья. Ее это потрясло и порадовало. Еще долго после того, как ее ладонь отстранилась от его руки, она, казалось, помнила это ощущение: тепло, гладко, крепкие мышцы.
— Да, — сказала она. — Ты извини меня, пожалуйста, обычно по утрам я прибираю, а потом можем сесть и решить, что будем с тобой делать.
— Можно мне тоже прибирать?
— Ну, — рассмеялась она, — давай составишь мне компанию, вот и все.
— Можешь показать мне, что делать. Видишь ли, я к такому не привык. Все иначе. Раньше меня только изучали. Ничего не было. А теперь есть всё. Я могу разное делать. Можно? Ты мне не запретишь?
— Нет, конечно. Тебе только не стоит выходить днем на улицу. А ночью, наверное, можно.
Она сполоснула вехотку, развесила ее на бортике раковины и вышла в дверь и по коридору в гостевую комнату. Он двинулся за нею, закрыв за собой дверь и заглушив звуки Моцарта. Она повернулась спросить, хочет ли он, чтоб радио и дальше играло, и при свете — ярком, хоть и через занавески — увидела, что когда он спрашивал, не запретит ли она ему делать то, что ему хочется, возможно, он имел в виду нечто вполне предметное. Чтоб носить одежду, есть еще одна причина, которую она из чопорности не упомянула.
Он шагнул вперед, снял с нее халат и дал ему упасть на кровать, после чего принялся снимать с нее ночнушку сверху вниз — но быстро сообразил, что она, должно быть, сделана так, чтобы получалось в другую сторону. Он приподнял край у нее возле колен и стащил через голову. Потом мягко толкнул ее на кровать. Сел с нею рядом. Глядя на нее, сказал:
— Я никогда не видел. Мужчин — но не как ты.
— Женщина, — прошептала она, и горло у нее начало перемыкать.
Он спросил:
— Боишься?
— Конечно.
— Я нет. Мне хорошо. Но очень странно.
Да не просто странно, подумала она. И затем: нет, все то же самое. Они вместе перекатились назад по кровати.
— Постой. Не так, — произнесла она.
— Покажи мне.
— Мне как-то неловко.
— Что это значит?
Она толком не знала. Какая, к черту, разница — при такой встрече?
Позднее, когда они лежали бок о бок, она спросила:
— Ты молодой, старый или где-то между?
— Я между молодым и где-то между. А ты?
— Я тоже, но, боюсь, я теперь ближе к где-то между, чем к молодой. Посередине.
— Это время тебе хуже, чем было раньше?
— Сейчас нет. Сейчас лучше.
