За бетонным ограждением простиралась парковка, несоразмерно огромная для такого крошечного городка. Парковка была пуста. На въезде стоял щит с надписью: «Пункт сбора в чрезвычайных ситуациях». Когда надвигается цунами, следует, как теперь сделал Гильберт, подняться в гору, на машине уехать в высокогорную часть селения и там на парковке искать убежище от гигантской волны. По всем человеческим понятиям, сюда она не дойдет. Его отель находится выше парковки. Можно спать спокойно.
Он увидел себя поднимающимся по склону, подобно тому как крошечные фигурки на старинных свитках взбираются по горным тропам. Их едва видно среди камней, каменных масс, которые занимают все пространство; тоненький силуэт между двумя мощными мазками кистью, одного такого мазка хватило бы, чтобы полностью накрыть эту хрупкую линию, представляющую человека.
Портье раскланялся, протянул на подпись стопку бумаг, одновременно разговаривая по телефону на разных языках. Нет, сегодня новых гостей не было. Никакого молодого японца, никого по имени Йоса Тамагочи, ни под другими именами, ни женщин, ни детей. Вообще никого.
Портье покрутил стойку с открытками, Гильберт выбрал одну. Это выглядело как снисходительная покровительственная игра, но от открытки Гильберт отказываться не стал. Разные виды различных островов. Он выбрал ту, где из воды торчала голая скала в форме паруса. Этого острова больше нет, объявил портье, его разрушило цунами. Гильберт почтительно, обеими руками, взял изображение погибшего острова.
Мацусима прекрасна, веками была прекрасна, так прекрасна, что даже цунами ей не повредило, можно даже сказать, что такая красота способна остановить цунами. Бесчисленные сосновые острова бухты смягчили удар бешеной волны, предотвратили худшее, защитили эти места.
Портье повел его в номер. Гостиница в западном стиле, никаких кедровых панелей на стенах, никаких татами, никаких бумажных ширм, вместо этого дребезжащие кондиционеры, уголок для чтения, лампы дневного света на потолке, как будто на скучный бетон все время светит солнце.
Дорогая Матильда!
В своем эссе «Похвала тени» писатель Дзюнъинтиро Танидзаки
[11] заявляет о склонности японцев к темноте. Он видит, что из-за технического прогресса его страна идет по пути вестернизации, и сожалеет, что уходят на второй план, а то и вовсе рискуют оказаться забытыми особые японские культурные традиции. Среди прочего — чувствительность к тончайшим намекам, к неуловимым оттенкам, полутонам, теням и незримому. Запад, выражаясь фигурально, тяготеет к свету и яркости, и это не только свет просвещения, это стремление ярко осветить улицы, площади, помещения, охватить сиянием прожекторов любой уголок, чтобы всякий предмет однозначно обрел свои четкие очертания раз и навсегда. Восток же, напротив, предпочитает, чтобы предметы и явления лишь размыто обрисовывались в тумане, подчеркивает их переменчивость и незавершенность, для Востока верх эстетического познания — это когда предмет едва мерцает в полумраке. Восток полагает вульгарными четко очерченные объекты, которые претендуют на то, что могут существовать самостоятельно от их размытого фона, восхваляет полумрак, который придает вещам их сущность, их неопределенность и силу воздействия, их таинственную потусторонность.
Исходным пунктом для аргументации у Танидзаки становятся различные цвета кожи, превалирующие в различных культурах, из этого постулата автор делает выводы о различных представлениях о прекрасном. Румяный Запад резко отличается от мрачноватой бледности Востока: помимо общего предпочтения тени свету, автор выдвигает гипотезу, что бледность японских женщин лишь тогда приобрела ценность, когда японка годами скрывалась в доме, вдали от общественной жизни, одиноко, при скудном освещении, а потом, словно призрак из мрака, являлась свету с белым лицом и чернеными по моде зубами. Его выводы настолько ретроградные, шовинистические и националистические, что от его идей остается весьма неприятный привкус. Тем не менее образы, к которым он сводит японскую культурную традицию, невероятно чувственны и убедительны. При оформлении своего нового дома он выбирает ванную в японском стиле, из темного дерева, однако не находит альтернативы сверкающей сантехнике. Особенно он критикует унитазы из белоснежного фарфора. По его представлениям, элегантней всего была бы модель, которую не найти на рынке: целиком из дерева, покрытого черным японским лаком.
В гостинице подают только завтрак, известил портье, поднимаясь перед Гильбертом по лестнице. Если он еще хочет успеть поужинать, то пусть имеет в виду: внизу в городе все местные кафе закрываются в шесть вечера. Гильберт видел перед собой отглаженные штанины, которые странно-тягуче двигались. Казалось, портье с трудом отрывает ноги от ступеней. Гильберт медленно следовал за ним, не отдавая портье свой скудный багаж, и ему казалось, что преодоление этой лестницы требует несоразмерно много сил и времени. Гильберт придвинулся поближе к портье, чтобы как-то ускорить подъем, он уже так пытался подтолкнуть толпу на платформе, но портье был невозмутим и по-прежнему переставлял ноги так, будто они цеплялись за ковер на лестнице, как будто к его подошвам липла и лестница, и все здание.
Он родился в Мацусиме, рассказывал портье, открывая Гильберту дверь в номер, здесь провел всю свою жизнь, здесь и учился, и вообще не желает отсюда никуда уезжать.
Тени клубились у его рукавов, текли под кровать и под письменный стол, погружая всю нижнюю часть комнаты в мрачную неопределенность, пока на зеркальном покрытии стола все предметы провоцирующе точно занимали предназначенное им пространство, электрический чайник с двумя перевернутыми стаканами, бумажные сахарные и чайные пакетики, чудовищно огромная настольная лампа с металлической ширмой и зигзагообразной подвижной ножкой. Телевизор, казалось, явился из царства теней, нескладный и черный, он бестолково торчал на тумбочке, втискиваясь в пространство комнаты, и вытягивал из темноты длинный черный хвост.
Портье по колено утопал в этой неопределенности; Гильберт не стал приглядываться, ему показалось, что комната пыльная, ковер лежит неровно, и он решил, что нижняя часть комнаты для него табу и, что бы там ни приключилось, ее просто следует игнорировать.
Пока портье объяснял, как управляться с приборами, как будто Гильберт никогда не имел дела с электричеством, пока восхвалял москитную сетку на окне и подчеркнул при этом, что сквозь эту сетку видно море, если нет тумана и облаков, как сегодня, Гильберт ощутил, как тени плещутся внутри душевой кабины в ванной, сконцентрировался на равномерных складках серой занавески и попытался благодарно улыбнуться.
К нему можно обратиться в любое время в течение ночи, с достоинством заявил портье в конце концов. Всегда кто-нибудь будет на месте внизу на ресепшен, сообщил он и вышел, и Гильберт вдруг понял, что он в этом отеле — единственный гость. Он увидел на мгновение, как бродит по темным коридорам в ночи, с чернеными зубами, в тяжелом одеянии из застывшего японского лака. Потом он пошел в душ. Выпил чашку зеленого чая. Взял зонтик и отправился в бухту.
