Хорошо, сказал он. Он тоже едет.
Отправились на вокзал. Йоса нес свою сумку с заветным путеводителем по самоубийствам, Гильберт захватил свой кожаный портфель с путевыми записками Басё. Он успел прочитать пока немного, но его вдохновило уже самое начало. Монашеская аскеза, смирение, медитация, сила духа. Гильберт предпринимал теперь собственный проект — проект предотвращения самоубийства и одновременно создания дистанции, отчуждения. Расстояния между ним и обществом, между ним и социальными условностями, между ним и нелепым принуждением вездесущего турбокапитализма. Путешествие пилигрима — максимально далекое, в поисках автономии и независимости, не имеющей ничего общего с пресловутой свободой, которую респектабельные бюргеры обеспечивают себе с помощью денег. Гильберт сам небогат, но на спонтанное путешествие на другой конец света ему средств хватило. Путешествие, которое, как выясняется, далеко еще не решает всех его проблем. Странствие, в которое даже его жена не поверила.
Взяли билеты на Такасимадайру. Йоса купил билеты на двоих, провел Гильберта через подземные лабиринты, эскалаторы и коридоры с кафельными стенами и раздобыл два сидячих места в поезде. Ехать далеко, объяснил он, почти до конечной. Он взял сумку на колени, вынул книгу и с головой ушел в чтение, не говоря больше ни слова. Гильберт хотел поступить так же, но не мог сосредоточиться. Он прикрыл глаза и прислушался к стуку колес, к шуршанию дверей. Спустя некоторое время Йоса напугал его, потрогав за плечо. Выходим, приехали. Йоса протянул ему книгу, которая, видимо, выскользнула у Гильберта из рук. Мацусима, напомнил японец. Ах да, Мацусима! И козлиная бородка благоговейно задрожала.
Они покинули станцию и оказались в безликом пригороде. Йоса шел, сверяясь со своим путеводителем. Гильберт шагал рядом. Он вдруг почувствовал, что до крайности измучен.
Панельные дома. Одинаковые, в десять этажей. Обшарпанные, ветхие. Район дешевого социального жилья. Как Хеллерсдорф в Берлине. Как окраины Москвы. Как в Сибири. Где в этом убогом квартале найдется более достойное место для суицида, чем на токийском вокзале?
Йоса провел его через торговый центр, где дети катались на скейтбордах. Покупателей не было. Прошли по кварталу, потом Йоса направился в один из подъездов. Открыто. Голый подъезд, ни одной детской коляски, никакого мусора, только свежеокрашенная белая стена, стерильная, как в больнице. Неуютный дом. Лифт не работает, пришлось тащиться пешком на десятый этаж, потом по пожарной лестнице на крышу. Никто не препятствовал. Совершенно банальная процедура.
С крыши видны были такие же дома, все одной высоты. Как будто ты стоишь на серой площади, которую в некоторых местах пересекают глубокие рвы. За площадью, далеко позади, кажется, начинаются горы, что, как на рисунке Йосы, расплываются в тумане и облаках. Одна из них Фудзи? Гильберт не мог разобрать. Он невольно стал искать глазами табличку-указатель, какими снабжены, скажем, панорамные площадки в Швейцарии, специально для туристов. Круговой обзор, тонкий абрис, контуры вершин, их названия и высота.
Но крыша была пуста. Гильберт не хотел спрашивать Йосу, что сказано об этом месте в его путеводителе. Конечно, с видом на Фудзи — место что надо. Хотя у суицидного руководства, вероятно, свои критерии, и это место приводится как достойное именно потому, что совершенно ничем не примечательно. Оно настолько тоскливо и депрессивно, что тут всякому захочется наложить на себя руки.
Йоса, однако, был совсем не уверен, что эта крыша отвечает его амбициям. Он ходил вдоль края, заглядывал вниз, возвращался к середине крыши и обследовал другую сторону. По всему фасаду шли балконы, увешанные сохнущим бельем. Прямо под ними колыхался на ветру розовый пуловер с капюшоном. Его подбрасывало ветром и закидывало через парапет, потом опять возвращало в исходное положение.
Йоса полистал справочник, сориентировался по сторонам света, померил шагами расстояние, как будто хотел взять разбег, и проверил, скользят ли подошвы кроссовок по крыше. Посуетившись, словно риелтор, покупающий недвижимость, он вдруг успокоился, уселся на край крыши, скрестив ноги, и долго медитировал, устремив глаза туда, где, как предполагал Гильберт, находилась гора Фудзи. Наконец, встал, поправил на себе одежду и собрался с многочисленными поклонами доверить Гильберту свою сумку. Гильберт ее не принял. Он шагнул по крыше, отбросил ногой гравий, неизвестно откуда взявшийся здесь на высоте, подошел к ограждению и пнул его ногой, но оно не шелохнулось. Гильберт с видом знатока потряс пожарную лестницу и больше не нашел, что ему делать.
Дорогая Матильда!
В дальневосточной культуре особенно ценится возвышенная глубина. Суть — она не бросается в глаза, она не то и не другое, она не громкая и не яркая, она предполагает такую уравновешенную сдержанность, что человек нечувствительный, например иностранец, едва ли способен заметить ее. Ничего никогда не происходит поверхностно, очевидно, но и не проходит фоном, слишком уж это важно. Она где-то между, она значима? Она — тайна? И это не так. Суть не имеет цвета и вкуса, никаких явных четких признаков. Она тонка, она, возможно, связана с тем, что в западной традиции называется возвышенным. И выражается она не через власть и силу, не через избыточность, не через величие или обладание. Ее не познать через грозные нависающие скалы и прочее, но скорее через спокойное созерцание пустынной отмели или сухой осенней травы, через природу безо всяких броских ярких пятен, она — в пейзаже пустоты и меланхолии. Но что при этом будет предметом созерцания — болото, или трава, или бамбук, блеклая листва, туманное поле и горы, укрытые облаками? В конце концов, речь идет об определенном состоянии духа, при котором суть ощутима повсюду. Ибо она есть основа всех явлений. Вероятно, именно это в немецкой музыке зовется первоосновой.
Здесь слишком шумно, повелительно заявил Гильберт, обращаясь к Йосе. Уличный шум отвлекает. Свет слишком резкий, а нужен приглушенный, необходима печальная, тихая местность, которая все стерпит и мягко растворит, так что человек самого себя перестанет замечать. А здесь слишком много неприятных раздражителей. Пахнет плохо, неужели Йоса не замечает. Туалеты, стеклоочистители, моющие средства для посуды. Искусственные ароматизаторы, да еще концентраты, даже ему, иностранцу, кажется все это совершенно неяпонским, вообще, слишком резко и броско.
Гильберт пошел к пожарной лестнице, потом вернулся и четко объяснил Йосе, что место однозначно неподходящее. Йоса стоял на крыше, тонкий и прямой, в легком поплиновом плаще, а расстегнутые полы и пояс колыхались от ветра за его спиной, как бумажные хвосты воздушного змея. Йоса прижимал к себе свою сумку, лицо непроницаемо. Гильберт, взяв под мышку портфель, стал спускаться по пожарной лестнице. На верхнем этаже он замер и прислушался. За дверью в одной из квартир спорила молодая пара. За другой дверью играла рок-музыка. На крыше все было тихо. Он спустился на один марш вниз, еще на этаж и еще. Потом ступеньки пожарной лестницы зазвенели под легкими кроссовками японца. Гильберт подождал его перед домом. Оба молча вернулись на станцию.
Басё полагает, что все это должно происходить на совершенно ином уровне. Крутые лестницы. Простейшее жилье. Да, необходим отказ от технических средств, прежде всего от мобильных телефонов. Только тогда человек достигнет состояния, которое позволит ему отойти на приличную дистанцию от того напряженного внешнего Я, которое мы в повседневной жизни пытаемся контролировать. Это состояние суверенитета и отсутствия потребностей, которое в конце концов позволит без особенных условий обратиться к другим вещам. К жизни внутренней. К соснам. К луне.
