По словам «партийного кантианца», члена БО В. М. Зензинова, «вопрос о терроре был самым страшным, трагическим, мучительным. Как оправдать убийство и можно ли вообще его оправдать? Убийство при всех условиях остается убийством. Мы идем на него, потому что правительство не дает нам никакой возможности проводить мирно нашу политическую программу, имеющую целью благо страны и народа. Но разве этим можно его оправдать? Единственное, что может его до некоторой степени если не оправдать, то субъективно искупить, – это принесение при этом в жертву своей собственной жизни.
С морально-философской точки зрения акт убийства должен быть одновременно и актом самопожертвования».
Германский историк Манфред Хилдермейер справедливо замечает, что в эсеровских декларациях террористические акты получали дополнительное оправдание при помощи моральных и этических аргументов. «Это демонстрировало примечательный иррационализм и почти псевдорелигиозное преклонение перед “героями-мстителями”… Убийства объяснялись не политическими причинами, а “ненавистью”, “духом самопожертвования” и “чувством чести”. Использование бомб провозглашалось “святым делом”». На террористов распространялась особая аура, ставившая их выше обычных членов партии, как их удачно называет Хилдермейер, «гражданских членов партии». Ведь террористы должны были быть готовы отдать жизнь за дело революции.
У многих женщин-террористок жертвенные мотивы прослеживаются особенно отчетливо.
Член БО Мария Беневская, верующая христианка, изготовлявшая бомбы и пострадавшая при случайном взрыве, находила оправдание своей деятельности скорее в Библии, нежели в партийных программах. Евстолия Рогозинникова, застрелившая начальника Главного тюремного управления А. М. Максимовского, писала перед казнью, что она вступила на путь терроризма из чувства долга и любви к людям. Дора Бриллиант рвалась сама выйти с бомбой на Плеве или великого князя Сергея Александровича; а ведь и в том, и в другом случае гибель была практически неизбежной.
Характерно отношение к моральной стороне терроризма революционеров двух поколений – народовольцев и эсеров. Легендарная Вера Фигнер пережила 20-летнее заключение в Шлиссельбурге, вышла на поселение и в конце концов перебралась за границу, где сблизилась с эсерами. «На поклон» к ней приехал Борис Савинков. Фигнер и Савинков, по инициативе последнего, вели дискуссии о ценности жизни, об ответственности за убийство и самопожертвовании, о сходстве и различии в подходе к этим проблемам народовольцев и эсеров. Фигнер эти проблемы казались надуманными. По ее мнению, у народовольца, «определившего себя», не было внутренней борьбы: «Если берешь чужую жизнь – отдавай и свою легко и свободно…
Мы о ценности жизни не рассуждали, никогда не говорили о ней, а шли отдавать ее, или всегда были готовы отдать, как-то просто, без всякой оценки того, что отдаем или готовы отдать».
В ее мемуарной книге, где воспроизведены разговоры с Савинковым, содержится откровенный пассаж, многое объясняющий в психологии и логике не только террористов, но и революционеров вообще: «Повышенная чувствительность к политической и экономической обстановке затушевывала личное, и индивидуальная жизнь была такой несоизмеримо малой величиной в сравнении с жизнью народа, со всеми ее тяготами для него, что как-то не думалось о своем». Остается добавить – о чужом тем более. Т. е. для народовольцев просто не существовало проблемы абсолютной ценности жизни. Рассуждения Савинкова о тяжелом душевном состоянии человека, решающегося на «жестокое дело отнятия человеческой жизни» казались ей надуманными, а слова – фальшивыми.
Вовсе не задавалась нравственными проблемами, связанными с терроризмом, и другая прославленная революционерка 1870-х, «бабушка русской революции» Екатерина Брешковская, вошедшая в руководство ПСР. В 1905 году она писала, что партия, в соответствии с духом и смыслом своей программы, обязана насаждать среди крестьянства политический террор, воспитывающий «необходимый дух борьбы и умение защитить себя от сильного и непримиримого противника».
Некоторая оголтелость старой народницы шокировала даже такого последовательного сторонника терроризма и одного из главных его идеологов, как лидер ПСР Виктор Чернов. По его словам, «бабушка» «в это время готова была каждому человеку дать револьвер и послать стрелять кого угодно, начиная от рядового помещика и кончая царем». Это на самом деле вполне соответствовало «линии партии». Летом 1905 года в одной из передовиц «Революционной России» было провозглашено, что в разгар гражданской войны партия будет уважать личную безопасность лишь тех людей, которые сохраняют нейтралитет в борьбе правительства и революционеров. «Свинцовая пуля» обещалась теперь не только «столпам» правительства, но и «мелким сошкам».
Мотив самопожертвования, сопровождавший террористические акты, привел американских историков Эми Найт и Анну Гейфман к заключению, что, возможно, многие террористы имели психические отклонения и их участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти. Не решаясь покончить самоубийством, в том числе и по религиозным мотивам: ведь христианство расценивает самоубийство как грех, они нашли для себя такой нестандартный способ рассчитаться с жизнью, при этом громко хлопнув дверью. Найт пишет, что
«склонность к суициду была частью террористической ментальности, террористический акт был часто актом самоубийства».
Особые отношения со смертью отмечены у многих террористов обоего пола. Известный философ и публицист Федор Степун, близко общавшийся с Б. В. Савинковым в 1917 году, вспоминал: «…оживал Савинков лишь тогда, когда начинал говорить о смерти. Я знаю, какую я говорю ответственную вещь, и тем не менее не могу не высказать уже давно преследующей меня мысли, что вся террористическая деятельность Савинкова и вся его кипучая комиссарская работа на фронте были в своей последней, метафизической сущности лишь постановками каких-то лично ему, Савинкову, необходимых опытов смерти. Если Савинков был чем-нибудь до конца захвачен в жизни, то лишь постоянным самопогружением в таинственную бездну смерти».
Приговоренная к смерти Анна Распутина (мать двух девочек), член Летучего боевого отряда Северной области, говорила, что обвинитель в суде, характеризуя их группу, напал на верную мысль, но неточно ее выразил. Он сказал, что «в этих людях убит инстинкт жизни и поэтому они не дорожат жизнью других»; это не так, заметила Распутина, «у нас убит инстинкт смерти, подобно тому, как убит он у храброго офицера, идущего в бой». Возможно, правы были и прокурор, и террористка. Распутина принадлежала к тем «семи повешенным», которым посвятил свой известный рассказ Леонид Андреев. Среди казненных 17 февраля 1908 года, кроме Распутиной, были еще две женщины – Лидия Стуре и «неизвестная под кличками Казанская и Кися» – Елизавета Лебедева. Смотритель арестантских помещений Петропавловской крепости полковник Г. А. Иванишин отметил у всех «поразительную бодрость духа».
По свидетельству современника, застрелившая генерала Г. А. Мина в 1906 году Зинаида Конопляникова «шла на смерть, как на праздник». Евстолия Рогозинникова, застрелившая в 1907 году начальника Главного тюремного управления А. М. Максимовского, время от времени оглашала зал судебного заседания взрывами смеха. А ведь дело шло к виселице – и ею действительно закончилось. В то же время делать какие-либо выводы о психической неадекватности террористов надо с крайней осторожностью.
