Пушкинист Лернер однажды обиделся на Ахматову и написал ей: «Если бы вы не были женщиной, я вызвал бы вас на дуэль».
«Маски» Белого – стилистически подлая книга. Что это, Рокамболь? Нет, это Брешко-Брешковский. Душемутительная смесь мистики, марксизма и Брешко-Брешковского.
Д. П. Якубович – при молодости лет – человек девятнадцатого века. В б. Пушкинском Доме сидят Анна Андреевна и Якубович, сличая два текста «Конька-Горбунка». Подходит Гуковский.
Г.: – А, здравствуйте! Все изучаете арапа?
А. А. (поясняя Якубовичу): – Соллогуб говорил про Пушкина: «Этот арап, который кидался на русских женщин…»
Як.: – Но ведь это совсем не верно…
Г.: – Ну как сказать – не верно!
Як. (задетый): – Вы вот любите вашего Хераскова…
Г.: – Конечно. Он милый был человек. Он не кидался на русских женщин.
А. А.: – Но в конце концов разве это так плохо?..
А. А. добавляет: – Тут Гуковский и Якубович оба проваливаются в люк.
А. А. рассказывает о своих занятиях «Петушком» кому-то из пушкинистов.
– Как интересно! Я тоже как раз думал о «Петушке». Очень интересно там это торговое начало…
– ?
– Как же, – «корабельщики в ответ».
Якубович в своей речи сказал: «До сих пор об источниках „Петушка“ ничего не знали, но теперь, выражаясь словами присутствующего здесь поэта (аудитория тихо охнула) … это просто, это ясно, это всякому понятно».
Коля Коварский не может причинить Мандельштаму никакого вреда, даже цензурного. Но Олейников и Хармс очень страшные враги. Они прямо и довольно убедительно ведут к тому, чтобы изъять Мандельштама из современности, пересадив его на историческое место. Это существеннейший вопрос – о способности мандельштамовского слова выражать наше несимволистическое сознание.
Этих (Олейникова, Хармса и проч.) мутит от всех решительно ореолов (по крайней мере, семантических). Все слова с ореолами и определившимся знаком ценности выражают не то или не совсем то состояние сознания. Они не точны.
В «Правде» полподвала о «Звезде», наряду с полезными писателями печатающей вредных писателей. Вредные писатели: Шкловский, Мандельштам, Заболоцкий. Полезные: Либединский, Чумандрин, М. Слонимский, Федин, Тихонов. Про фединское «Похищение Европы» написано, что оно плод глубоких размышлений о судьбах старого мира.
Словом, Федина и бывшего поэта Тихонова за выслугу лет по редакциям и литературным организациям произвели в Чумандрина. Это уравнение в правах – единственный плод прошлогодних настроений. Прежде были 1-й сорт – пролетарские писатели, и 2-й сорт – попутчики, т. е. писатели, которые хотят, но не могут быть пролетарскими. Нынче это отменено. И резонно, потому что тем самым упраздняется сама мысль о литературе разного качества.
Ираклий изображал А. Толстого при Мандельштаме. М-м говорит: «Толстой – это так похоже, что все время хочется дать в морду».
Году в 26-м, когда Тынянов хотел еще умереть молодым, он придумал теорию сроков смерти замечательных людей. Одни замечательные люди умирают юношами, как Веневитинов, Новалис или Иван Коневской. Другие, как Пушкин и Байрон, умирают тридцати семи лет. Третьи – в сорок с небольшим, как Чехов и Блок. Если замечательный человек не умирает в сорок два года, то он живет до восьмидесяти двух лет, как Гёте, Толстой…
– И Иероним Ясинский, – добавил Томашевский, которому я излагала эту теорию.
1956
Если первая часть «Оттепели» еще имела смысл фронды, то вторая не имеет уже никакого смысла; она, напротив того, выглядит елейно – потому ли, что Эренбург, при всей внешней нераскаянности, все же испугался и замел следы, потому ли, что со времени первой части уже было сказано вслух такое, после чего не сработали ни семидесятилетний бодрячок из концлагеря, ни два дурацких художника, которые, в сущности, перестраиваются (не совсем – это был бы нежелательный штамп, – но слегка), один – начав писать дыни, другой – отличного производственника.
Н. говорит, что возник новый вид литературы – подхалимствующая фронда. Очевидно, он и станет ведущим. Эренбург – истинный отец этого жанра. Ему дозволялась, даже вменялась в обязанность легкая фронда и тогда, когда всем дозволялось одно чистое подхалимство.
Основной прием подхалимствующей фронды состоит в том, что на сцену выводятся легкие тени зла. В «Девятом вале» вернувшийся с фронта еврей вдруг, изумленный и потрясенный, обнаруживает существование антисемитизма (представленного подвыпившим дворником). И тут же друзья успокаивают его: действительно, есть некоторые отсталые элементы; на них лучше не обращать внимания. Евреи, читая, восхищались.
Что ж, тогда и это было важно – сказать слово, ставшее непроизносимым, именно для того, чтобы невозбранно могло совершаться дело. Но о делах страшных и кровавых врать с такой ужимочкой мог только неписатель. Только у неписателя нет внутреннего сигнала «Не трогать!» – для некоторого рода вещей, когда о них нельзя сказать правду.
Теперь то же самое он проделывает со старичком, семнадцать лет просидевшим в концлагере.
Антисемитизм есть, но носители его – подвыпившие дворники. В лагерях сидели, но из них выходили с девственным мировоззрением. Хороших художников еще зажимают, но народ, никогда не видевший ничего, кроме герасимовщины или репродукций с Шишкина и Айвазовского, с первого же взгляда понимает и принимает новое искусство, и славный производственник аллегорически предает себя кисти современного художника.
Вот и вздохнешь о добром старом подхалимстве без фронды. Это был условный и замкнутый в себе мир, вовсе не претендовавший на правдоподобие, – он поэтому в меньшей степени оскорблял страдания человеческие. Но эта патриархальная продукция не имеет сейчас шансов на дальнейшее развитие.
1962
Берковский ехал однажды в одном купе с О. Берггольц. Она не пила и, как всегда в этом состоянии, в разговоре ее сочетались сквернословие, пафос благородства и свобода суждений. По ходу разговора Берковский заметил, что хорошо бы в один прекрасный день разом отменить все литературные репутации, всех видных, крупных, ведущих – и начать все сначала.
Вдруг, к крайнему его удивлению, О. Б. вскочила и сказала, сжав кулаки:
– Этого мы не допустим.
Она умная и даже даровитая женщина, но она совсем не поэт. И в глубине помутившегося сознания бродила догадка о том, что в каком-то последнем счете ее интересы совпадают с интересами презираемых ею казенных людей.
Март
1980-е
Саша говорил (когда недолгое время в середине семидесятых был антипастернаковски настроен), что в лучших, ранних стихах Пастернака – белиберда. Но в этих стихах неимоверная сила преображения, превозмогающая несочетаемость вещей. Из белиберды – красота, мир, несущийся сломя голову.
