День прошел в тихом блуждании по парку; сумерки сняли драгоценную светотень. Теперь все свелось к тусклой плоской белизне земли, расчерченной ветвями и стволами. Не запушенное снегом лиственное дерево стоит ущербное и кривое, со своими узлами и корявостями, вовсе незаметными в листве. Это подступает оттепель – тяжелый от влаги воздух, снег без блеска и деревья в истерических позах.
Осень – отрицание лета, но весна – вовсе не отрицание зимы. Это не похоже на смысл весны, переполненной собственным, уходящим в будущее, движением. Недаром между зимой и весной лежат пространства мартовских оттепелей и апрельской пустоты… Умирание зимы – это оттепель, отрицающая в зиме все солнечное, крепкое и легкое. В оттепели, как в осени, есть тишина, сожаление и уныние. И подобно осени, оттепель – процесс, тогда как зима стабильна. Из всех времен года только зима – остановка, замыкание. Зима поэтому символ смерти.
Стало совсем темно. Я стою опять у дворца; там же, где утром мне открылась глубина и протяженность аллей нижнего парка. Есть не только темно-синий, темно-серый, темно-коричневый цвет, но и темно-белый. Цвет ночного снега. Деревья определились вполне как графическое начало линии и формы. Теперь аллея – холодная неизбежная дорога, темно-белая, с черными стволами.
Сегодня в самом деле долгий день. Раскрепощенный снегом и чужим городом, это день особого напряжения; а за ним опять пойдут короткие, мутные дни. Но сейчас – усталость и отрадное чувство предела, у которого наконец позволительно остановиться. Быть может, это даже прообраз той свободной от сожалений предсмертной исчерпанности, которая обещана человеку, додумавшему до конца свои мысли. И в меня проникает последнее впечатление дня – деревянная улица, заснеженная, в светящихся окнах.
В больших зданиях освещенные окна строго локализованы и изолированы в черноте и непроницаемости каменного корпуса. В маленьком деревянном доме окно занимает непомерно много места; со своими наличниками оно плоско лежит на поверхности стены, и нам понятно, что дом сам светится весь изнутри, прорываясь светом в окно, как в отдушину. Дом светится в снегу слабым желтым и розовым светом теплящейся жизни.
Древняя идея огня жизни впервые мне уяснилась в неожиданном месте – на Ай-Петри. На Ай-Петри полагается встречать восход солнца. Мне довелось встречать его дважды, причем оба раза оно – как там принято говорить – «не взошло». Но перед рассветом мы видели ялтинские огни. В пустынности гор и моря – небольшая густая шевелящаяся россыпь огней. Будто человеческая толпа стала плечом к плечу и подняла над собой огни, свидетельствуя о жизни, защищаясь от небытия и Мрака. Что нужды – что на самом деле там сияет курортная набережная с мороженым, с тирами, с девушками в завивке и крепдешиновых платьях… Тот же смысл у заснеженного света этих деревянных домов. Это светится жизнь с рождениями и смертями, с хамством, с зарплатой, с примусом, с любовью; жизнь – грубая, хрупкая, путаная и священная.
Огонь чужой жизни манит и дразнит в ночи одинокого путника.
Doch weiter, weiter, sonder Rast
Du darfst nicht stille stehen.
Was du so sehr geliebet hast,
Sollst du nicht Wiedersehen…
[92]
Этот долгий день продолжает длиться. Поздно вечером в дверь моего номера постучали. Должно быть, приехал отдыхать кто-нибудь из знакомых и зашел поболтать перед сном. Так и есть. Входит И. Т. Сегодня это, пожалуй, самое подходящее. И. Т. человек умный, абстрактный и имеющий жизненную позицию. Скорее всего, разговор дойдет до вещей, занимающих меня сегодня.
И. Т.: – … Ведь я психологией никогда вплотную не занимался… Есть еще один раздел философии, который я терпеть не могу, – это этика.
– По-видимому, вы неэтичный человек.
– Я – неэтичный человек.
– Но… если говорить всерьез… не стоите же вы за кустарное разрешение основных вопросов. Человек, в конце концов, может жить без гносеологии, но не решив вопроса о ценности, он толком не может жить.
– Я именно стою за кустарное решение. Никакое другое решение в этом деле никогда не удавалось. Видите ли, я думаю, что есть три рода людей. У большинства последние ценности вообще не доходят до сознания…
– А! То, примерно, что я называю эмпирическим человеком.
– Я не гонюсь за тем, чтобы это назвать. Есть трансцендентные люди, которым необходимо, чтобы крайняя ценность лежала вовне…
– Вероятно, в широком смысле слова это люди религиозного мышления… то есть люди веры, хотя вовсе не обязательно, чтобы она была верой в бога… Ну и, конечно, имманентные люди…
– Нетрудно догадаться – раз есть трансцендентные. Имманентные люди как-то переживают ценность в себе.
– Именно – как-то…
– Заметьте, я не претендую на то, что имманентные люди выше трансцендентных.
– Боюсь, вы это подразумеваете. Но представьте себе – человек, нерелигиозный во всяческих значениях этого слова, но с повышенным переживанием ценности. И он неблагополучен. Ему все мерещится, что только безусловное упорядочивает людей и отдельному человеку объясняет, зачем он живет (раз есть то, что дает жизни свои законы) и зачем он умрет – раз есть нечто, что выше его жизни. Этого имманентного человека мучит произвольность его собственного душевного устройства.
– Значит, он не имманентный человек. Ему просто нужны внеположные ценности.
– Нужны! Но если их нет…
– О, тогда ему плохо. Очень плохо!
– Понимаю: не будем смешивать имманентных людей с трансцендентными людьми без трансцендентных ценностей. Но тогда самый ваш трансцендентный человек – как он отделается от подозрения, что все его критерии обман?
– Чей обман? В чью пользу вы обмануты? Кто вас обманывает?
– Скажем – самообман…
– Но ведь обман или самообман могут мыслиться лишь относительно некоторой действительности, истинной действительности. А если вы не знаете и не можете вообразить иную действительность, кроме той, которой вы пользуетесь?..
– Хорошо. Вы говорите – в чью пользу вы обмануты? Но у нас есть понятие природы. Как говорит Шопенгауэр, природа все делает для рода и никогда ничего – для индивида. Так вот бабочка-однодневка, которая порхает, как дура, а к вечеру, положив яички, помрет – ей в конце концов все равно, потому что она не знает об этом. Но человек – не расстраивайтесь, что я сплошь говорю вам вещи тысячелетней давности, – человек, он устроен так, чтобы не только порхать и рождать, но чтобы еще, при любых обстоятельствах, придумывать идеологию – человек-то знает. И он, в сущности, жертва приспособляющего механизма природы…
– А вы бы поменялись с тем, кто не знает?
– Я? Ни в коем случае.
– Так какая же вы жертва?
