Джербер мог только догадываться, как трудно было начинать новую жизнь в Австралии, в доме Холлов. Бывают истории со счастливым концом. Добро торжествует, журналисты в восторге, публика растрогана. Но никто никогда не знает, что произойдет потом. Это мало кого интересует. Если подумать, кому захочется испортить красивый финал жестокой реальностью, которая в порядке вещей. Девочка, которая, по мнению многих, была «спасена», выросла рядом с незнакомцами.
Чужие забирают людей.
Так сказала Ханна во время одного из сеансов. И в самом деле, чужим не только удалось забрать ее из единственного мира, который она знала, разлучить с семьей, где она научилась любить и быть любимой, но и навязать себя вдобавок ко всему как «маму и папу». Но это отходит на второй план для людей, которым дороже то, что «все жили долго и счастливо». В конечном итоге кому до этого есть дело? В результате сейчас перед Пьетро Джербером сидит женщина с истерзанной психикой.
— Значит, я не убивала Адо, — сказала Ханна. Она, казалось, испытывала облегчение, но не была убеждена до конца.
Джербер остановил метроном: настал момент прояснить и этот вопрос.
— Адо никогда не существовал, Ханна, — приступил гипнотизер со всей возможной деликатностью. — Женщина, которая похитила вас, была бесплодна.
Она, однако, не хотела верить.
— Зачем тогда мои родители выдумали эту ложь?
— Чтобы оправдаться в том, что сделали Холлам.
— Оправдаться перед кем?
— Перед вами, Ханна. И перед самими собой, чтобы чувствовать свою правоту. — Он помолчал. — Око за око — самое древнее правило в мире, — заключил он, вспомнив те пять правил, которые внушили в детстве его пациентке.
— Око за око? Мои папа и мама похитили меня из мести? Вы ошибаетесь: мои родители никогда бы не причинили зла Холлам.
— Не Холлам конкретно, — согласился Джербер. — Против Холлов они ничего не имели, другое дело — общество. К сожалению, доказано, что люди, подвергавшиеся насилию, более расположены платить злом за причиненное зло, чем те, к кому всегда относились благосклонно. Вряд ли в Сан-Сальви хорошо обращались с теми двумя подростками, вот они и решили, что внешний мир перед ними в долгу… А именно задолжал им семью.
Типичное для преступников поведение, припомнил психолог. Однако женщина не сдавалась.
— Но мой отец сказал в тюрьме, что Адо умер, когда они уносили его из-под красных крыш, да и я хорошо помню, как видела его труп в сундуке: несмотря на прошедшие годы, он хорошо сохранился.
— Вы смотрели в тот сундук, находясь под сильным стрессом, — напомнил ей Джербер. — Вы рассказывали мне, что сидели на коленях у Черного и не знали, где ваши родители. К этому нужно добавить, что в таком юном возрасте вы не могли постичь смысла того, что было у вас перед глазами, из-за элементарного отсутствия опыта; наконец, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что прошло уже много лет: воспоминание неизбежно исказилось за столь долгий срок.
— Но я все вспомнила благодаря гипнозу, — возразила Ханна.
Эту часть своей работы, когда приходилось разочаровывать пациентов, Джербер ненавидел. Он решил прибегнуть к тому же примеру, какой использовал с детьми.
— Объясняю: цель нашей памяти не только в том, чтобы накапливать сведения о вещах… В раннем детстве, впервые прикасаясь к огню, мы испытываем боль, о которой уже никогда не забудем: стало быть, всякий раз, увидев пламя, мы будем осторожны.
— Мы помним прошлое, чтобы быть готовыми к будущему, — подтвердила Ханна, поняв, как это работает.
— Следовательно, мы забываем все, в чем не нуждаемся, — продолжил Джербер. — Гипноз не в силах восстановить некоторые воспоминания по той простой причине, что, сочтя их бесполезными, наша память их необратимо стерла.
— Но папа сказал, что Адо был жив, а после умер…
— Я знаю, что он сказал, — перебил ее Джербер. — Но это неправда.
Ханна нахмурилась:
— В самом начале вы обещали выслушать девочку, которая живет во мне… Но никто не хочет по-настоящему услышать то, что хотят сказать дети, — повторила она фразу, которую произнесла под гипнозом.
Пьетро Джербер почувствовал к ней бесконечную жалость. Ему хотелось встать, подойти, обнять ее покрепче, чтобы эта боль поскорее прошла. Но Ханна удивила его: она вовсе не собиралась сдаваться.
— Вы хотите, чтобы я возненавидела моего отца только потому, что вы ненавидите своего, так? — яростно проговорила она, испепеляя психолога взглядом. — Вас коробит, что я храню о своем добрую память, только потому, что вам не терпится свести счеты… Кто перед вами в долгу, доктор Джербер?… Око за око.
— Вы заблуждаетесь, мне никто ничего не должен, — ответил он, уязвленный.
Но Ханна еще не закончила:
— Скажите, чувствуете ли вы еще щекотку смерти, как тогда, у больничной койки, когда ваш отец шепнул вам на ухо правду?
Джербер невольно отпрянул, откинувшись в кресле.
— Одно слово, — продолжала Ханна уверенно. — Ваш отец произнес одно только слово, и такой малости хватило, чтобы вы утратили чистоту… Что лучше: фантазии девочки, которая верит в ведьм и призраков, или уверенность в том, что существует только этот мир, циничный и рациональный, где смерть действительно знаменует собой конец всему и где каждый решает, что для нас хорошо или плохо, даже не спрашивая нашего мнения? Может быть, я и правда сумасшедшая, раз верю в некоторые истории, но иногда вопрос в том, как посмотреть на реальность, вам не кажется? Не забывайте: люди, которых этот ваш мир называет монстрами, для меня были мамой и папой.
Джербер потерял дар речи. Он не верил своим ушам, он чувствовал свое бессилие.
— Адо существовал. — Ханна встала и взяла сумку. — Он до сих пор погребен в сундуке, под кипарисом, возле дома голосов. Ждет, когда кто-нибудь придет забрать его.
И она направилась к двери, намереваясь уйти. Гипнотизер хотел бы ее остановить, что-нибудь ей сказать, но ничего не приходило в голову. На пороге женщина остановилась и обернулась к нему.
— Тайное слово вашего отца — это число, не так ли?
Под гнетом истины Пьетро Джербер всего лишь кивнул.
22 октября
— Ну же, Пьетро, смелей, вперед…
До тех пор он ни разу не входил в лес, насаженный отцом. Всегда останавливался на пороге, любуясь деревьями из папье-маше, их золотыми кронами и длинными лианами, соединявшими стволы. То было место для «особенных детей», всегда говорил синьор Балу. Это имя тоже было особенным, Пьетро не позволялось так называть отца.
— Зачем мы сюда пришли? — спросил он растерянно.
— Затем, что тебе сегодня исполнилось девять лет, — торжественно возгласил отец. — И я хочу сделать тебе подарок.
Но Пьетро как-то не верилось. Это скорее походило на наказание, хотя он пока не понимал, в чем оно заключалось. Может быть, дело в несъеденном мороженом и в той женщине, с которой он вел себя невоспитанно в прошлое воскресенье? У отца он боялся спросить, так что приготовился стоически принять любую кару, ему предназначенную.
