«Что ты – классная!» – эта фраза моего первого адвоката запомнилась на всю жизнь. Он растягивал слово «кла-а-а-сс-ная» и улыбался так, что я сразу начинала чувствовать себя увереннее. Тем более что всевозможных характеристик у меня набиралось с лихвой – с трех работ, из центров раннего развития, куда я водила Ксюшу с десяти месяцев, и даже из жилищной конторы. Все – под шапкой «в суд», как полагается. Каждый день я делала что-то впервые: стояла в очередях, стучалась в кабинеты чиновников, писала заявления и запросы, получала бумажки и складывала их в папку. «Это укрепит мои позиции на суде», – убеждала я себя, чтобы как-то придать смысл всем этим бессмысленным, по большому счету, процедурам.
В первые же месяцы борьбы я стала замечать, что родственники и друзья постепенно начали отстраняться от моего внепланового горя. Возможно, они рассчитывали, что ситуация вскоре разрешится сама собой, а может, отходили в сторону из-за элементарной невозможности поверить в происходящее. Мне некогда было глубоко это анализировать.
В нашу с Ромой семейную квартиру возвращаться не было сил, поэтому я жила у своего отца, к которому переехала с Эби.
Однажды я собралась с духом и впервые после отъезда Ксюши отправилась на старую квартиру, чтобы забрать, кажется, документы и вещи. Хотя при чем тут вещи? Я шла, скорее, как лунатик на манящий свет, надеясь найти хоть какую-то ниточку, ключ, ответ. Ведь там, за большой металлической дверью, еще недавно был наш дом. Там родилась и выросла Ксюша. Страшно вернуться туда, где ты был счастлив. А вдруг окажется, что того мира и вправду уже не существует? С другой стороны, хотелось войти в нашу квартиру, закрыв за собой дверь, залезть на большой подоконник, свесить ноги, поглядеть сквозь стекло на большой парк, исхоженный нами вдоль и поперек, и сразу ощутить себя как раньше, как будто ничего не было и все это лишь страшный сон. И детские вещи, которые там были, дневники и рисуночки, бирочка из роддома… Воспоминания, которые вернули бы мне прошлое, что оно и правда было, что хоть где-то до сих пор лежат сокровища, которые еще не успели разграбить. И я шла туда, как следопыт, как кладоискатель в поисках утраченного. И вдруг – дверь не открылась моим же ключом!
Но меня опередили и здесь! На том, что казалось мне абсолютно безопасной частью моего прекрасного доброго мира, стояла железная ловушка из мира нового и враждебного. Неужели мне не позволят вернуться даже в свое прошлое?
Я быстро решила, что попаду в квартиру любой ценой. Ощущая за собой полное право на проникновение в собственный дом, я вызвала рабочих, которые вскрыли замки. Без лишнего шума и суеты дверь покорилась, и я наконец переступила порог дома.
Первое, что бросилось в глаза, – наши фотографии. Развешанные на стенах портреты были сорваны, рамы и стекло разбиты, а редкие фрагменты наших с Ромой счастливых лиц хаотично валялись на полу.
Медленно и осторожно я обошла квартиру, стараясь не наступить на разбитое стекло. От прошлого не осталось и следа: все было уничтожено и тщательно затерто, как будто меня здесь никогда не было. Все мои и Ксюшины вещи, даже документы, из квартиры исчезли. Открывая дверцы комода и ручки шкафов, я находила лишь пустоту. Вернувшись в коридор, я с надеждой посмотрела на пузатый шкаф-купе. Его зеркальная дверь, как всегда, безропотно поддалась легкому касанию. Пустые полки вопросительно уставились на меня. Вдруг огромная зеркальная поверхность, слегка простонав, сорвалась с верхней петли и завалилась набок. В зеркале, как в гостиничном номере, отражались лишь безликие предметы мебели. Я бросилась в комнату к стеллажу, на котором были расставлены Ксюшины фотоальбомы. Полки, конечно же, пустовали. Пропал и детский дневник, который я вела с начала беременности. Ксюшины вещи из квартиры также исчезли, как и медицинские карточки и справки, собранные к детскому саду. Вандализм уже стал моим спутником. Одной и той же рукой закрывались родные двери, расхищались дорогие мне вещи, подписывались бумажки, которые стирали с лица земли все, что было когда-то основой моей жизни. Это разоренное гнездо меньше всего походило на наш дом.
Мне оставалось лишь горько плакать среди обломков словно потерпевшей кораблекрушение квартиры, пока не приехали мои друзья и не предложили вызвать милицию. Мы сели на кухне в ожидании сотрудников, но эта кухня уже не была той, на которой я когда-то готовила, играла с Ксюшей и принимала гостей. Ни валерьянка, ни друзья рядом не помогали успокоиться. Приехали сотрудники местного отделения милиции. Я давала им под диктовку объяснения, они составляли опись пропавшего имущества, безмолвно фотографируя разорванные пополам наши с Ромой и Ксюшей семейные фотографии, с которых смотрели улыбающиеся лица некогда любивших друг друга людей. Все кончено. Но подождите. Ведь на этом не заканчивалась история… По факту «взломанных» замков семья Проценко еще долго пыталась возбудить против меня уголовное дело – якобы в квартире в тот день на «ответственном хранении» в кухонном шкафчике находились личные деньги моего свекра Бориса, в твердой валюте. Он даже не стеснялся указывать сумму наличности – 2500 евро. Странно, но эта инсинуация в тот раз не сработала. Хотя, как выяснилось значительно позже, с некоторыми сотрудниками местного отделения полиции у Проценко уже в то время были установлены довольно тесные и взаимовыгодные отношения.
В нашу квартиру, некогда наполненную детским смехом, я больше никогда не возвращалась. Саша подготовил новые иски – о разделе совместно нажитого имущества и об отмене брачного договора, согласно которому Проценко был собственником квартиры, которую мы покупали вместе, находясь в браке. Уверенность адвоката придавала сил, хотя я чувствовала себя подавленной и такой же разрушенной, как мой прежний дом.
Несколько раз Саша звонил в Новороссийск Роману и даже свекрови, предлагая им различные варианты мирного урегулирования конфликта. Как адвокат он выбирал правильную тактику из нескольких возможных. Прощупав слабое место семьи похитителей, Саша сделал от моего имени имущественные иски к Проценко и теперь предлагал оппонентам прийти к мирному соглашению в вопросах моего общения с ребенком в обмен на полный отказ от всех имущественных притязаний с моей стороны. Однако все попытки вести переговоры неизбежно приводили к провалу.
В октябре в Санкт-Петербурге начался суд по делу о расторжении брака, определению места жительства ребенка с матерью и взысканию алиментов. Рома и тут опередил меня: вышел на органы опеки Санкт-Петербурга даже раньше, чем их вызвали в суд по моему иску. На первое же судебное заседание пришли сразу два адвоката моего мужа. Обе женщины, возможно, сами были матерями. Они видели меня впервые, что не мешало им метать злобные взгляды, полные ненависти, в тех, кто, пользуясь случаем, предлагал решить вопрос без суда, договориться в интересах маленькой девочки Ксюши. А таких было немало: в коридоре перед залом заседаний плотным эшелоном собрались мои друзья, папа и брат, которые отпросились с работы и пришли, чтобы при случае выступить свидетелями.
На самом первом суде стало понятно, что дело принимает форму массового психоза. Женщина – инспектор из органов опеки, которая только что в коридоре отстраненно наблюдала за переговорами сторон, в зале суда неожиданно сорвалась с места, с напуганным видом вытащила из своей сумки пачку каких-то непрошитых бумаг и словно олимпийский факел поднесла судье, оправдываясь и причитая: «Ответчик прислал, просил передать… Вот».
