– Светлана Александровна, – строго сказала судья, – ваша бабушка пишет, что вы нечестный и непорядочный человек, который разрушил семью, и просит оставить ребенка отцу.
Эти слова меня оглушили. Прежнего бескрайнего ужаса больше не было, теперь ужас сидел рядом на скамейке, заглядывал в глаза и по-свойски хлопал меня по плечу. Соблюдая все видимые формальности, суд превратился в театрализированную расправу над моим материнством. Если бы Олег не толкнул меня локтем, не знаю, как бы я вышла из того вакуума, в котором постаралась скрыться, сохраняя остатки съежившейся реальности. В горле застрял камень, пульсируя метрономом ярости.
Адвокатесса Ромы уже активно дискутировала с судьей о том, как можно передавать ребенка матери, о которой так негативно отзывается собственная бабушка. Я чувствовала, что не могу больше говорить. Каждая минута стала казаться мне новым врагом. Олег попросил перерыв. Собрав последние силы, я все-таки вышла на улицу и позвонила в Петербург своей двоюродной сестре Кате, с которой несколько дней назад мы виделись на празднике у бабушки.
– Светочка, как дела? Как прошел суд? – как всегда бодро защебетала Катя.
Не помню, что я ответила. Важно было понять одно: знали ли в моей семье о той подлости, которую намеревалась сделать бабушка за моей спиной.
– Да, мы слышали, что бабушка встречалась с Ромой и Ларисой. Они приезжали в Петербург еще до Нового года, – растерянно сдала Катя.
– Почему мне никто этого не сказал? – прошептала я.
– Мы решили, что не стоит вмешиваться. Подумали, что бабушка сама тебе об этом расскажет.
Дальнейшее мое участие в судебном процессе было скорее формальным. Физически сидя на скамье, внутри я истекала кровью, ожидая либо чудесного исцеления, либо окончательной расправы. Когда тебе объявлена война, ты способен считать только до двух. Закон больших чисел здесь не действует. Мой адвокат Олег, казалось, тоже сдал. Он оказался не готов к таким серьезным психологическим ударам, поскольку с юридической точки зрения все эти бумаги не имели никакого веса, но при этом без труда достигали цели: полностью уничтожали меня морально и в отсутствие должной юридической оценки превращали судебное заседание в акт инквизиции.
– Суд приглашает первого свидетеля, Буймалу Нелю Ивановну, – произнесла судья, и я с интересом обернулась на дачную соседку Ларисы, потому что совсем не представляла, о чем она может здесь рассказать. Но оказалось, что у старой приятельницы свекрови заготовлена целая речь, служившая еще одним булыжником, которыми меня сегодня решил насмерть забить Проценко. Она уверенно что-то вещала про мое «чересчур вольное» поведение на даче. Якобы я вела разгульную жизнь, не реагировала на плач ребенка и даже оставляла ее в опасности, учитывая, что к даче могла подбежать стая диких собак…
За ней по очереди приглашали еще каких-то свидетелей, и наконец вышла сама Лариса. Весь ее образ трогательно требовал к себе особого внимания, и она его без труда получила. Глядя на свекровь, я думала о том, что только настоящие маньяки умеют так искусно маскироваться под жертву. Речь ее была мягка и даже вкрадчива. Никакой одержимости и, не дай бог, ненависти ко мне она не могла позволить в себе обнаружить.
– Ваша честь, понимаете, ребенка у Светланы никто не забирал… Она сама мне его отдала, потому что не хотела им заниматься. Она человек творческий и не представляет, что материнство – это не радость, а ежедневный труд! Она надевала девочке разноцветные носки. Куда такое годится? Она даже прививки ребенку не делала! Когда мы приехали с ней на отдых в июне, я заметила, что девочка ведет себя странно… Ксюша все время плакала, стала заикаться и бояться незнакомых мужчин. Я почуяла неладное и отвела ее к психологу, мы стали наблюдаться.
Я смотрела на свекровь. «Мудрая и выручающая из беды бабушка» – это была одна из многочисленных масок Ларисы, как всегда, верно выбранная под стать ситуации. Конечно же, наше совместное с Ромой взвешенное решение отказа от прививок Ксюше теперь стало обвинением в мою сторону. В чем же еще меня обвинят?
– То, что ребенок родился с родовой травмой, я даже не говорю. Ведь самое страшное началось тогда, когда ребенок… когда девочка… – свекровь пыталась сообщить всем нам что-то не просто важное, но и, судя по тому, как, задыхаясь от волнения, она подбирала нужные слова, что-то чрезвычайно запретное. – Понимаете, девочка трогала свою… писю! – покраснев, наконец выпалила Лариса. – Когда двухлетний ребенок начал демонстрировать сексуальное поведение, трогая себя, я задумалась, кто мог ее научить? И догадалась, этому ее научила мать!
Судья, внимательно слушая показания свекрови, делала себе пометки, которые нельзя было разглядеть из-за нависающей судейской трибуны. Потом Лариса сослалась на того же самого «психолога» Тютюник, которая как под диктовку изложила на бумаге все подозрения свекрови в лучшем виде: «Ребенок сексуально развращен матерью».
Психологически в этой игре мы с Олегом уже давно проиграли. Более того, я чувствовала себя зажатой в капкан, из которого не было шансов выбраться. Если бы я только была способна выбраться из этого капкана, то наверняка прервала бы ядовитый поток обвинений. Возникло дежавю. Как и тогда в августе, в будке милиции, Рома хамил, а я не умела отвечать и подавляла эмоции. Парализованная несправедливостью и сдерживаемая воспитанием, моя материнская гордость принимала удар за ударом. Если бы я только могла рассказать всем этим людям правду! Но судя по всему, мне была уготована другая участь. Финальная роль в сценарии для меня уже была прописана. После смерти мне еще дадут последнее слово – чтобы поглумиться вволю и добить окончательно, а потом еще потребуют, чтобы мертвец сам вынес за собой тело.
Я посмотрела на судью и ее черную мантию. Внутри еще теплилась надежда, что у этой женщины хватит мудрости и опыта отличить вымысел от правды. Потом Олег неожиданно извлек из зеленой папки наш последний и решающий козырь.
Это было заключение опеки Санкт-Петербурга, которое мы привезли с собой в Новороссийск. В нем беспристрастно оценивались мои жилищные условия, добрые отношения с родственниками и необходимый для ребенка бытовой комфорт. В конце документа опека полагала необходимым определить место проживания Ксюши со мной, в Санкт-Петербурге. Зная, какое давление на опеку пыталась оказать семья Проценко, я считала это заключение важной победой. Когда судья прочитала документ, представители опеки Новороссийска попросили очередной перерыв. Мне показалось, что, став невольными свидетелями этого поистине кафкианского процесса, они решили изменить собственное заключение. Но каким образом? В перерыве я молилась только о том, чтобы оно было честным и в мою пользу.
Так и произошло! После перерыва у судьи на столе оказались сразу две рекомендации от органов опеки двух городов в пользу проживания дочери со мной. Но Проценко даже бровью не повел и совсем не думал сдаваться. Он решил нанести новые удары.
– У Светланы вся семья – шизофреники, – безапелляционно сообщил он. – Ее мать покончила жизнь самоубийством, бросившись под машину, – Рома цинично издевался теперь уже над памятью моей матери, которую он даже не знал.
